Евгений Шварц. Хроника жизни
Шрифт:
Несмотря на все это, настроение у меня значительно лучше, чем в первые дни. Я отлично себя чувствую, старательно худею, работаю и купаюсь. Хуже всего с похудением, потому что никак не научусь мало есть. Я встаю рано, между шестью и семью, и отправляюсь на Ривьеру, на платный пляж. Делаю я это, во-первых, потому, что там очень хорошее (сравнительно) дно. Мелкие камешки, через три шага уже можно плыть. А во-вторых, ходьбы туда примерно полчаса. Это важно для похудения.
В это время дня идти не так жарко. Я иду под магнолиями и пальмами, и платанами, и акациями, и мимозами, и олеандрами. Мимо поликлиники, мимо кино, мимо Кафе-молочной, мимо ресторана «Сочи» я спускаюсь в центральную часть города. Здесь я миную почту и переговорную станцию, и большой, как в Москве, магазин «Гастроном» с ледяным Боржоми,
Просидев с полчасика в тени на ветерке, который иногда не дует по случаю полного штиля, я иду в воду, которая, как всегда, прекрасна. Температура воды сегодня была — 26 градусов.
Искупавшись и отдохнув, я отправляюсь пешком обратно. Иду для разнообразия другим путем, не сворачивая к почте и телефонной станции, иду прямо по великолепной улице Сталина вверх по крутой лестнице, но все под такими же цветущими деревьями. Домой в гостиницу прихожу часам к одиннадцати. Уже очень жарко. Я принимаю душ и либо пишу письма, либо думаю, либо, если уж очень жарко, — засыпаю.
В три иду вместе с Акимовым и Юнгер обедать — и снова домой, пока не спадет жара. Это значит часов до шести. Тут я снова отправляюсь в путь, но на этот раз куда придется. Либо по старому шоссе, вспоминая, как шел тут тридцать пять лет назад с Юркой Соколовым в Красную Поляну, либо куда глаза глядят.
Все это хорошо, но в результате этого образа жизни у меня разыгрывается к концу дня такой аппетит, что хоть караул кричи. Но я не кричу караул, а ем себе на здоровье, чем быстро восстанавливаю все, что потерял за день.
Вот тебе, доченька, полный отчет обо всей моей жизни. Говорил с Катей по телефону. Слышно было прекрасно. Как жаль, что у тебя нет телефона!
Пиши мне почаще, и я буду доволен жизнью вполне. Целую тебя и всех.
Твой папа».
Но в очередной раз позвонив домой, он узнает, что Екатерина Ивановна заболела. И 7 августа он покидает Сочи.
А вскоре Акимова отлучат от театра Комедии, и «Первый год» так и не будет поставлен.
Еще в декабре 1947 года Шварца выбрали в Правление Союза писателей. И он вынужден был хоть изредка бывать в Союзе, участвовать в работе секций драматургов и детской литературы. Его стали приглашать театры на обсуждения новых пьес.
Высказывался он обычно без всяких околичностей, невзирая на авторов, говорил только то, что думает. Порой заступался за осуждаемых писателей, порой не принимал произведения своих коллег «с именами» (даже если это друзья). Часто его высказывания имеют общелитературный, да и общечеловеческий интерес.
Так, 14 мая 1948 года Юрий Герман на заседании Правления зачитал отзыв Шварца о повести В. М. Глинки «Русский марш». «Я прочел повесть Глинки в первом варианте, — писал он, — затем после значительной авторской обработки её, наконец, в теперешнем её виде — в листах, вполне готовых к печати. Даже в первоначальном своем варианте повесть произвела на меня впечатление поразительное! Это тот вид исторического
А вот в тюзовском спектакле по «Двенадцати месяцам» С. Я. Маршака Шварц отмечает, что «при первом знакомстве с пьесой» он «не увидел опасностей, таящихся в ней». И «темп, в котором идет спектакль, не помогает преодолеть недостатки пьесы» (8 марта 1946 г.).
Вступился за поэта Семена Ботвинника, которого не хотели принимать в Союз (29 октября 1948 г.). «Ботвинник — член нашего литературного объединения при «Молодой гвардии», — говорил тогда С. Воронин. — На днях были выступления наших товарищей в институте Герцена. Там выступал и Ботвинник. Я не присутствовал, но, судя по высказываниям товарищей, они свидетельствуют о том, что студенты и профессора высказывались очень резко по поводу стихов, написанных Ботвинником…».
«Шварц: Скажу по поводу выступления в Герценовском институте. Я не считаю, что если у меня провалится пьеса, если меня освищут и выругают не только представители одного из наших институтов, а вся публика, сидящая здесь, — меня уже надо вышибать из Союза. А вдруг театр виноват? А вдруг слушали не так, как нужно?
(С места: А вдруг просто не умеют читать?)
Опасно принимать в члены Союза, когда молодой писатель зазнался. Я с Ботвинником встретился следующим образом: я был единственным ленинградским писателем в Кирове, о котором знал Ботвинник, и он (тогда студент) пришел почитать свои стихи. А так как он не умел их читать, то с ним пришел очень бойкий товарищ по институту, его поклонник, который читал за него, а Ботвинник сидел с таким лицом, как будто он совершил преступление. Полагаю, что теперь он читает сам. Второе. Это говорит о том, что человек этот очень скромный, относящийся к своим стихам в высшей степени требовательно, и, приняв его в члены Союза, мы педагогической ошибки не совершим». И т. д.
Блестящим, на мой взгляд, было выступление Шварца в защиту от прессы и критики пьесы Ольги Берггольц и Георгия Макагоненко «У нас на земле», которую ставил Большой Драматический театр (БДТ).
Поначалу пьеса не вызывала никаких нареканий. Критические высказывания на обсуждении её в театре 30 апреля 1947 года в основном касались деталей, мелочей, что и было принято авторами. И на том обсуждении Евгений Львович говорил: «Мне пьеса необычайно нравится, и всю пьесу я слушал без малейшего ощущения затяжки, все время с глубочайшим интересом… Я был тронут тем, что с глубочайшим доверием авторы говорят со зрителями, не считая нас, зрителей, какими-то чуть ли не дураками, не считая, что настоящую свою мысль они скажут где-то в другом месте, потом.
Тема очень важная, чувствуется личный опыт тех, кто её написал. В этом великое дело. Авторы все время говорят со мною, как с равным. Но именно то, что пьеса хорошая, мне кажется, что есть ряд моментов, которые нужно убрать, и мне кажется, что авторы чувствуют это сейчас и сами. Например, Арсеньев прекрасный образ и прекрасно задуманный. Но он раздражает именно потому, что на него наваливаются все сентенции, когда я уже все понял. Но если просто хорошо потрясти пьесу, то эти места сами выпадут, настолько они не сплавлены с остальным. Я хочу поблагодарить авторов за доверчивый и душевный разговор, который они ведут со зрителями».
Но после премьеры на спектакль и на пьесу обрушилась критическая кувалда. Первый удар нанес С. Дрейден в «Ленинградский правде», и, как было принято тогда, к нему присоединилась целая орава, успевших прорваться в немногочисленные газеты Ленинграда той поры со своими воплями, не только «весьма критически заостренными, — как выразился Б. Ф. Чирсков, — но и довольно резких по тону».
19 февраля 1948 года по этому поводу собралось Правление ЛО ССП. Присутствовали драматурги, критики, режиссеры. Мнения разделились. Одни встали на защиту авторов и пьесы, другие — на сторону прессы.