Евпраксия

Антонов Александр Ильич

— Не страдаете ли вы по родимой земле? Не пора ли нам вернуться на днепровские берега, испить водицы из могучей реки?

— Пора, матушка, пора, — первым отозвался Тихон. — Страдания наши безмерны. Да и ты, видим, изошлась в них.

— Верно, родимые, ничто меня здесь не держит. Вот только попрощаюсь со славным государем и в путь. — Глядя на Родиона, Евпраксия подумала: «Господи, может, в родном Киеве нам с тобой солнышко посветит. Как доберёмся в стольный град, буду просить у матушки благословения, чтобы стали мы одной семеюшкой».

Он же сказал, словно прочитав её мысли:

— И право, государыня, тебе, вдовой, на чужой земле делать нечего. А в Киеве авось гнёздышко совьёшь.

Вдове Евпраксии шёл

в ту пору тридцать шестой год. И краса её нисколько не увяла. Когда же она была весела, в глазах её зажигался огонь, который, как мотыльков, притягивал к себе всех, кто смотрел в её большие серые очи.

Узнав о желании Евпраксии покинуть Германию, Генрих V примчал из Кёльна в Майнц, дабы уговорить её остаться при императорском дворе.

— Мне без тебя будет трудно, матушка государыня. И Майнц тебе пора покинуть, свой долг ты исполнила.

— Птицы летят на родимое гнездовье искать покой. Потому не неволь меня, славный. Ты уже возмужал, тебе посильно управлять государством самодержавно.

Генрих V смирился. Знал он, насколько тверда в своих намерениях его названая матушка. Он повелел своим приближённым собрать в путь вдовствующую императрицу достойно её высокой чести. На прощание, обнимая и целуя её, сказал:

— Помни, матушка государыня, здесь у тебя остаётся дом, в котором ты всегда желанна. Да передай великому князю Святополку, что он мне любезен, как и его дядюшка, король Франции Филипп.

Жалела Евпраксия, что ей не удалось проститься с Гартвигом, которого папа Пасхалий возвысил в кардиналы и позвал в Рим. Ещё печалилась Евпраксия оттого, что не простилась с тётушкой Одой, которая оставалась в Гамбурге.

На проводы Евпраксии следом за императором вышел весь его двор. Приехали многие вельможи из ближних городов и замков. Сотни конных рыцарей и простых воинов во главе с императором провожали кортеж Евпраксии далеко за Майнц. Сентябрь был благодатен, и все находились в каком-то грустно-возбуждённом состоянии. В полдень, через два с лишним часа пути, Евпраксия и Генрих распрощались. Целуя его, Евпраксия наказывала:

— Будь милосердным государем, люби свой народ, не отдаляйся от него, и твоё царствование будет счастливым. — Она перекрестила его, смахнула набежавшие слёзы и скрылась в карете.

Началось возвращение в страну безоблачного детства. На душе у Евпраксии было светло и радостно. Она торопилась покинуть Германию и уже прикидывала про себя, к кому из сродников ей заехать по пути. И выходило, что прежде всего ей придётся остановиться в Венгрии. Там её тётушка Анастасия была замужем за королём Андреем II. Знала она, что супруг Анастасии много лет назад был убит в сече. Судьбы же Анастасии Ярославны Евпраксия не ведала, но надеялась встретиться с её сыном и дочерью, которые, как знала Евпраксия, остались жить в Венгрии.

Но все благие чаяния россиянки оказались напрасными. Вмешались злые силы и подрубили последний корень, на котором держалось дерево её судьбы. В злополучном Мейсене, где двадцать с лишним лет назад она претерпела первое огорчение, на той же площади, её отряду преградили путь три рыцаря, закованные в латы, и с десяток воинов. И если бы главный рыцарь поднял забрало, то Евпраксия узнала бы в нём маркграфа Людигера Удо. Он вернулся из Палестины ещё более жестокий и наглый. До самой смерти Генриха IV он преданно служил ему и не раз просил его воли посчитаться с Евпраксией за все нанесённые ею обиды. Император запретил маркграфу чинить императрице зло. «Только мне можно наказать её!» — заявил однажды Генрих Людигеру. Теперь императора не было в живых и маркграф присвоил право наказать ненавистную особу себе. Он следил за её движением от самого Майнца. Перед Мейсеном обогнал её окольными дорогами и встретил кортеж на площади. Обнажив меч, он помчался к колеснице, в которой сидела Евпраксия. Но русичи не замешкались, встали на пути рыцаря обнажёнными

мечами. И первый удар Людигера принял на себя Тихон. Подоспели спутники Людигера, и началась сеча. Зазвенели мечи, гремели щиты, ржали кони. Силы были почти равными. Но Людигер был неистов. Тихон умело отбивался от него, но достать не мог. Другие рыцари тоже были искусны и смелы. Родион с трудом отбивался от них. А тут ещё копейщики подступили вплотную и уже одолевали воинов Тихона. Родион наконец изловчился и нанёс смертельный удар одному из рыцарей. Да тут же достал копейщика. Но это было последнее, что он успел сделать. Людигер отпрянул от Тихона, подняв на дыбы коня, развернул его и с лёту ударил Родиона в незащищённую спину. Меч пронзил его, и Родион упал на шею коня. Людигер издал победный клич, но не успел опустить руку, как Тихон вонзил свой меч в правый бок Людигера, и тот был повержен.

Ещё никто не мог сказать, чем завершилась бы сеча, кто выйдет победителем, если бы кто-то из горожан не заглянул в карету и не узнал бы Евпраксию.

— Спасайте королеву! Там королева!

И десятка два горожан, похватав что попало под руки, бросились на нападавших. Вместе с русичами они в считаные минуты расправились с врагами. Лишь одному из рыцарей удалось вырваться с площади, и он ускакал. Народ на площади ещё кричал, шумел, кто-то добил умирающего рыцаря, кто-то навалился на стащенного с коня лучника. А Евпраксия, выскочив из колесницы, бросилась к Родиону, который упал с коня на брусчатку площади. Опустившись пред ним на колени и обхватив его голову, Евпраксия истошно закричала:

— Господи милосердный, за что, за что?! — Да аут же упала на Родиона, забилась в рыданиях.

На площади стало тихо, лишь доносились стенания Евпраксии, да в стороне шепталась толпа горожанок. Появился бургомистр Мейсена. И, узнав, что случилось, подбежал к Евпраксии, склонился к ней.

— Государыня, какое несчастье! Государыня, я помогу вам встать!

Подошёл Тихон и вдвоём с бургомистром поднял Евпраксию. Она упала ему на грудь и замерла. Он почувствовал, как она отяжелела, и понял, что она потеряла сознание. Тихон и бургомистр взяли её на руки и отнесли в ближний дом на площади. Там их встретила хозяйка дома и велела отнести Евпраксию на второй этаж. Её уложили на постель, и хозяйка засуетилась над нею.

Из Мейсена Евпраксия и её спутники уехали только на третий день. Два дня государыня лежала пластом. Тихон без неё распорядился похоронить двух павших соратников. Но когда настал черёд опускать в домовину Родиона, он усомнился в том, что поступал правильно. И дождался, когда наконец Евпраксия пришла в себя.

К вечеру второго дня она открыла глаза, долго что-то соображала, наконец сказала Тихону:

— Позови Родиона.

Тихон был умным человеком, понял, что случившееся на площади побоище выпало из сознания Евпраксии, и он не осмелился напомнить о том, что случилось непоправимое. Он попытался дать ей возможность вспомнить вес самой. И тогда он надеялся, что Евпраксия найдёт в себе мужество выдержать второй удар.

— Хорошо, государыня, ты полежи, а я скоро приду, — ответил Тихон и вышел из покоя.

При Евпраксии осталась хозяйка дома, женщина преклонных лет. Она слышала разговор, но не поняла чужой речи. И, надеясь, что недужная не понимает её говора, по привычке стала рассуждать сама с собой:

— Вот и в себя пришла несчастная, а не помнит, что за разбой случился у неё на глазах, скольких поубивали.

Евпраксия слушала хозяйку дома с закрытыми глазами. Сознание её прояснилось, и она вновь увидела, как бились её воины, как падали убитые. Она увидела блеснувший меч рыцаря и его удар в спину Родиона и то, как он упал. Дальше был провал, и она поняла, что в тот миг лишилась рассудка. Перевалившись на бок, Евпраксия уткнулась в изголовницу и зарыдала. Хозяйка присела поближе, гладила её по спине и приговаривала: