Евреи в русской армии: 1827—1914
Шрифт:
В противостоянии Военного министерства и МВД немалую роль сыграла позиция самого военного министра. Милютина принято считать выдающимся реформатором, а его министерство — пионером либеральных реформ эпохи Александра II{475}. Однако позиция Милютина по вопросу национальных меньшинств в армии и русской политики по отношению к национальным меньшинствам в целом (особенно к полякам и балтийским немцам) в известном смысле ограничивает его либерализм, а то и вовсе ставит его под сомнение. Милютин, как и группа его единомышленников, занимал умеренно-центристскую позицию и только на фоне таких оппозиционеров реформ, как ультраконсерваторы генерал Фадеев и князь Барятинский, выглядел человеком либеральных убеждений{476}. То немногое, что известно об отношении Милютина к евреям и еврейскому вопросу в армии, позволяет считать его весьма умеренным реформатором, чьи нововведения базировались скорее на профессиональном чутье, а не на либерально-демократической платформе. Блестящий военный профессионал-реформатор, Милютин оставался человеком более чем консервативных убеждений
К концу своего пребывания на посту военного министра Милютин занял весьма двойственную позицию в отношении евреев. С одной стороны, он все еще придерживался мнения о необходимости введения единых правил несения службы, которое отстаивал накануне 1874 г., а с другой — своими распоряжениями уже предвосхищал секретные (антиеврейские) циркуляры Ванновского. Так, в апреле 1880 г. командующий Варшавским военным округом обратился к Милютину с вопросом: что делать с евреями-ординаторами, проходящими службу в крепостях? Милютин ответил: «Желательно избегать назначать в крепости врачей из евреев; но об этом следует сообщить надлежащему начальству секретно, не объявляя в виде правила»{477}. К концу своего пребывания на посту военного министра Милютин отказался от признания за евреями равных прав по службе.
На заседаниях комиссии по подготовке устава вопрос о праве евреев на производство в офицерский чин — наряду с правом поступать вольноопределяющимися в армию — вызвал особо острые споры{478}. Задолго до начала работы комиссии Еврейский комитет (порождение николаевской эпохи{479}) пытался убедить Александра II в необходимости предоставить еврейским нижним чинам возможность выслуги. Так, еще в 1858 г. комитет представил Александру справку о наличии евреев в офицерском корпусе французской армии (включая генералов), рассчитывая, вероятно, что «французская» ориентация военной реформы в России приведет и для русских евреев к установлению равных прав по военной службе{480}. Тем не менее, хотя после 1860 г. евреям и было предоставлено право получать унтер-офицерские звания, государственная администрация все же решительно сопротивлялась их производству в офицерский чин. Двадцать четыре члена комиссии и председатель отстаивали мнение, что это право может быть предоставлено евреям только после уравнения их в гражданских правах со всем остальным населением империи. А двадцать пять членов комиссии считали, напротив, что евреям, получившим высшее образование и поступившим на службу в армию, следует — при определенной выслуге — присваивать офицерское звание{481}. Перевес оказался на стороне либерально мыслящих членов комиссии. Таким образом, формально и на короткий срок главный вопрос еврейского равноправия в армии решился положительно. По закону евреи могли поступать вольноопределяющимися в армию, сдавать экзамены на офицерский чин и получать офицерское звание, а также поступать в юнкерские училища. Никаких ограничительных оговорок и примечаний к уставу по этому поводу предусмотрено не было.
Опубликованный 1 января 1874 г. Устав предписывал несение воинской повинности мужскому населению всех сословий. Общий срок службы ограничивался шестью годами действительной службы и девятью в запасе (кроме проходящих службу в областях Сибири, где срок был установлен в десять лет — семь лет действительной службы и три года в запасе){482}. Для сыновей-кормильцев устанавливались три льготных разряда. Важную часть составляли льготы по образованию, сокращавшие срок действительной службы для выпускников университетов, гимназий и реальных училищ до полутора лет, в некоторых случаях до полугода{483}. Освобождение от службы предусматривалось для священнослужителей всех христианских исповеданий, но не для раввинов или имамов{484}. Особые льготы предусматривались для меннонитов и чехов-переселенцев, а также для железнодорожных служащих, промышленников и гильдейских торговцев, т. е. для тех, кто был занят в новых сферах сельского хозяйства и промышленности{485}. Никаких ограничений для сдачи офицерского экзамена вольноопределяющимся евреям предусмотрено не было, как, впрочем, и права нижним чинам быть произведенным и в офицерский чин, не говоря уже об унтер-офицерском звании{486}.
Однако ряд пунктов Устава серьезно ущемлял права евреев. Так, устав предписывал новобранцам поступать на службу по месту приписки, а не по месту жительства и работы, что находилось в безусловном противоречии с повышенной мобильностью еврейского населения внутри черты. Десятки тысяч мигрантов, переселившихся Из Литвы в Царство Польское или в Юго-Восточные губернии в 1860—1880-х годах, были совершенно оторваны от мест приписки{487}. Кроме того, при составлении рекрутских списков евреи были выделены в отдельную группу: для всех прочих конфессий метрические записи возлагались на духовных лиц, для евреев же они должны были вестись чиновниками гражданского ведомства{488}. Впоследствии это решение привело к значительному количеству ошибок ономастического характера, из-за которых многие проходившие службу в войсках числились «уклоняющимися»{489}. В дополнение к уставу специальным распоряжением МВД 1874 г. было запрещено временно распускать по домам новобранцев практически всей черты оседлости (особенно
Противоречия государственной политики в отношении к евреям парадоксальным образом отразились на Уставе: с одной стороны, евреев призывали на равных правах с православными, с другой — в Уставе содержались пункты, согласно которым евреев (и отчасти поляков) выделяли в отдельную группу, подчиняющуюся особым законам. Необходимо признать, что позднейшие решения Сената 1880—1890-х годов и циркуляры Военного министерства, наделяющие воинские присутствия «неограниченным правом возбуждать сомнение в подлинности справок евреев об их семейном положении»{492}, а также другие ограничительные законы, о которых мы будем говорить в следующей главе, в известном смысле восходят к Уставу 1874 г.{493} Парадоксальным образом Устав, один из самых либеральных документов эпохи Великих реформ, оказался законодательной основой для всех последующих антиеврейских законов, принятых Военным министерством.
Сразу после принятия Устава специальным распоряжением Военного министерства число евреев, претендующих на перевод из вольноопределяющихся в офицеры, было ограничено тремя процентами, а еще через год прием евреев в военные и юнкерские училища был полностью запрещен. В результате с 1874 по 1917 г. правом на получение офицерского чина в России воспользовалось всего девять евреев, из которых только один — Герцель Цам — заслужил офицерские погоны благодаря отличной службе. Остальные восемь — дети крупнейших еврейских банкиров — были зачислены в офицерский корпус из соображений сословного престижа и в знак готовности еврейской аристократии служить царю и отечеству. По личному распоряжению Ванновского и высочайшему дозволению Александра III в корнеты запаса 17-го драгунского Волынского полка были произведены сыновья барона Гинцбурга, Альфред и Александр; разумеется, ни тот ни другой не собирались посвящать себя военной службе{494}. Но даже в их случае вопрос о производстве в офицерский чин рассматривался на уровне военного министра и царя как нечто исключительное и не претендующее на создание прецедента{495}.
Военная статистика
На фоне строжайшей секретности николаевского времени публичность статистики в целом и военной статистики в частности оказалась в числе важнейших завоеваний эпохи Великих реформ{496}. В Военном министерстве реформа 1860—1870-х годов шла по двум основным направлениям: финансовому и информационному{497}. Первое было связано с повышением эффективности использования выделяемых на армию бюджетных средств, второе — с решительной переоценкой роли статистики. Страстная общественная полемика вокруг холодной цифири, которую современник тех событий Дизраэли назвал одним из пяти видов лжи, приобрела яркую политическую окраску и оказалась частью общественных дискуссий о судьбе реформы в частности и русского либерализма в целом{498}.
Обрисовать картину отбывания евреями воинской повинности сквозь призму статистики — задача чрезвычайной трудности. В той же степени это касается любой другой национальной группы, отбывавшей воинскую повинность в русской армии. Сбор сведений по той или иной национальной группе чаще всего был государственным заказом, предшествующим или последующим разработке и внедрению специального законодательства, касающегося национальных меньшинств. Так происходило в случае осуществления полномасштабной программы преобразования еврейского быта 1840-х годов{499}, проведения антипольской государственной политики 1860—1870-х годов{500}, либо осуществления антиинородческой политики 1880—1890-х годов XIX столетия.
Статистика оказалась важнейшим инструментом государственной бюрократии в ее манипуляциях с правами и свободами национальных меньшинств. Так, например, чтобы создать впечатление значительного числа постоянных православных жителей Царства Польского, русские военнослужащие и чиновники, временно находящиеся в Царстве Польском, при переписи населения включались в списки на правах православных жителей, постоянно проживающих в этих краях{501}. Наоборот, чтобы создать невыгодное впечатление о моральных качествах национальных меньшинств (католиков или мусульман), сведения об уровне преступности собирались после введения антиинородческих законов, что приводило к искажению картины преступности среди этнических групп населения России{502}. В этом контексте неудивительно, что запросы, требующие тех или иных сведений о еврейских солдатах, составлялись и распространялись Военным министерством таким образом, чтобы у соответствующих военных чиновников, совершенно не готовых к самостоятельному изучению материала, не было и тени сомнения, что эмпирическая действительность должна подтвердить ожидания вышестоящего начальства{503}. В результате такого сбора сведений военными чиновниками статистическая картина оказывалась чрезвычайно путаной — как мы уже видели на примере кантонистов — и противоречивой.