Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга
Шрифт:
Мимолетное появление Достоевского на фоне испанских ретроспекций в мемуарах Эренбурга далеко не случайно. Позже он охладеет к творчеству Эль Греко. Более критичен Эренбург становится и к Достоевскому. Однако великие мастера заставили его пристальней и глубже вглядеться в человеческую душу. В 36-м году, очутившись в Толедо, Эренбург, несмотря на яростные уличные бои, не без риска для жизни проникает в местную церковь, чтобы перед картиной «Похороны графа Оргаса» проверить давние впечатления от Эль Греко.
Прошло два года, как роман о Кузнецкстрое напечатали в Москве. Эренбург уже не испытывает восторга от полотен великого мастера: «…Слишком много было вокруг подлинной человеческой беды». Он разлюбил Эль Греко, разучился понимать его живописный язык, каким выражались чужие, далекие сюжеты. И здесь вновь проступает тень Достоевского. Некоторые страницы, потрясавшие в молодости, кажутся сейчас «аффектированными». Что происходит с
Он совершает конъюнктурный отказ от прошлых увлечений в пользу подлинной и сиюминутной человеческой беды, в пользу слез и горя, в которых тонет его любовь — Европа и Россия — ее огромная часть.
Эренбург известен противоречивостью, резкой сменой политических и религиозных ориентаций, мнений и настроений. Мы увидим, насколько «аффектированными» показались ему страницы Достоевского. Необходимо обязательно обратить внимание на ассоциативный ряд у Эренбурга, всегда обладающий тончайшей нюансировкой. Отношение к Достоевскому развивается параллельно отношению к Эль Греко. Отчетливо ощущается, как Эренбург готовится к переходу на новые позиции. Ассоциативный ряд у него обычно не одинарный. Он состоит из множества слоев. Страсти по Эль Греко, страсти по Достоевскому, начало противостояния фаланге в Испании и фашизму в Европе, пропитывание Достоевским собственной художественной ткани в «Дне втором». Временная протяженность этих духовных метаний — пять лет. Включается сюда и поездка в Сибирь, и бешеная работа над романом в Париже, и борьба за его издание на родине, и масса прочих, связанных и не связанных между собой событий личного и социального плана. Достоевский не только в молодости захватывал Эренбурга. Он неоднократно упоминает об авторе «Бесов» в мемуарах, и всегда в многозначительном — тревожном — для себя контексте. Оказывается, Достоевский не только безграничен, но и заграничен. Он везде с Эренбургом — в Москве, в Париже, в Мадриде и особенно в Берлине.
Германия наводнена Достоевским. Он везде, даже в дневниках Кафки. Он присутствует в разговорах Гитлера со своими клевретами. Альфред Розенберг в «Мифе XX века» вынужден рассмотреть феномен Достоевского с точки зрения идеологии нацизма. О Достоевском пишут в газетах. На нем, как мы уже знаем, сосредоточивают свое внимание интеллектуальные круги в коммунистической России. Его стараются опорочить ведущие критики. Образуется мятежное пространство Достоевского. Он становится полем борьбы. Достоевский — знак, символ, знамя. Если судить по «Дню второму», он — лозунг, он — тема для споров, он — критерий и, что важнее остального — водораздел. Любопытно, что в романе Достоевский возникает вместе с появлением немецкого заграничного гостя.
Скачок от рассуждений о судьбе Достоевского в Сибири к почти осязаемому его присутствию в романе и светящемся вечернем мраке университетской библиотеки воспринимался мной органично. Я без всяких усилий и плавно переходил от Достоевского к испанской эпопее, запрятанной в потрепанную папку с надписью «Бухучет», подобно тому как Эренбург переходил от Эль Греко к Достоевскому. Исступленность и самоуничтожение Володи Сафонова были сродни тому, что я сам видел впоследствии на холстах Эль Греко. Единство в цепи ассоциаций выравнивало динамику скачкообразности при создании непрерывно текущей прозаической ткани. Но главное концентрировалось в Достоевском. Люди 20-х и 30-х годов в Европе и России были опалены его мыслями и сюжетами. Судьба произведений Достоевского в Германии не могла пройти мимо Эренбурга, не могла его не беспокоить. Подозрительное молчание о Достоевском в России и подозрительное муссирование его текстов в Германии что-нибудь да означало. Эти две страны всегда придерживались различных точек зрения. Но сейчас молчание в России и звуковой ряд в Германии обладали каким-то порочным единством. Это завораживало, но и пугало, потому что Достоевский был невероятной мировой силой. А силу в преддверии войны стремятся все увеличить.
Вот почему, так или иначе, Достоевский у Эренбурга появляется накануне испанской трагедии.
Володя Сафонов — это сложная цветная, очень эффектная и красивая амальгама, состоящая из характерологических черт, подмеченных Эренбургом у отца Жени, наиболее рафинированных и осовремененных особенностей любимого героя Достоевского — Николая Ставрогина, конгломерата бакунинских и спешневских проявлений личности и разнообразных знаний автора романа, свободно перемещаемых в пространстве — от Парижа до Томска и обратно. Однако вычленяемые участки жизни настолько несходны с прожитым предшественниками,
Да, у них было две жизни, они были одновременно двойниками и двойственными, и зеркальным отражением друг друга. Если бы Эренбург создавал этот образ не в советское время, то добился бы большей глубины, большей интеллектуальной прозрачности, большей весомости, большей своеобычности в поведении, рассуждениях и самообнаженности. Володя Сафонов не получился бы ослабленным Ставрогиным. Он приобрел бы яркую значительность, скульптурность и выразительность, потому что Эренбург нащупал и отловил из взволнованных глубин житейского моря колоритную натуру, нехарактерную для сумятицы провинциальных будней, взбудораженных ненадолго строительными фантазиями большевиков.
— Отцу все-таки повезло — он выжил, но, с другой стороны, ему не повезло, — посетовала однажды Женя. — Смотри, чтобы тебя тоже не ослабило и не подорвало время. Если ты когда-нибудь отважишься написать обо всей этой истории.
— Нет, что ты! Не беспокойся! Оно может меня только надорвать и убить, но ни в коем случае не ослабить или подорвать. И если я соберусь и осуществлю свой замысел, то напишу все как есть, а не как должно быть или как могло быть. Соцреализм мне непонятен и отвратителен.
Я говорил и держал себя с самомнением юнца, ни разу не бравшегося за перо.
Двенадцатая глава, несмотря на внешнее сходство с реальными событиями студенческих дней Сафронова, в самой меньшей степени отражает истинные побудительные мотивы действий, мыслей и чувств Сафонова, его alter ego. В припадке раздражения Сафонов, однако, бросает любимой девушке что-то напоминающее правду: «Может быть, ты думаешь, что я стал Сенькой? Просто двурушничаю. Как все. У меня две жизни: думаю одно, а говорю другое. Я тебе никогда не говорил, что я герой. Ты даже можешь сказать, что я трус. Я не обижусь. Только, пожалуйста, не спутай меня с твоим Сенькой!» Реплика эта принадлежит скорее двойнику, другому Володе Сафронову, уже собирающемуся выживать, а не следовать по пути Ставрогина. Подобное намерение тоже терзало ослабленную душу. В литературе победило ставрогинское, в жизни, как мы убедились, — сафроновское. Позднее мы увидим, что уготовил Эренбург собирающемуся выживать Володе Сафонову. Но все же, по романному плану Эренбурга, он должен был обладать более мощным и облагороженным интеллектом, и его закономерно ожидала иная — ставрогинская — участь. Лишь в характере задержался реликт того, что он подверг бичеванию. Володя Сафонов не собирался выживать. Замысел Эренбурга, очевидно, основывался не на мнении о личности отца Жени, к которому он, по-моему, не испытывал особой симпатии, а в дальнейшем старался от него, как от человека, дистанцироваться. Достаточно полное представление о неустойчивости Сафронова Эренбург получил во время долгих томских бесед.
В четырнадцатой главе Сафронов жирной чертой выделил абзац и рядом — в который раз! — подтвердил: «Это мое!» Володя Сафонов собрался покинуть математический факультет и перейти на отделение черной металлургии: «Вполне возможно, что я ищу примирения с жизнью или, выражаясь менее возвышенно, пробую приспособиться. Мне надоело переть против рожна. Кому нужна сейчас какая-то абстрактная наука?»
Великий Блез Паскаль утратил влияние на выбор пути. Советчина определила желание Сафонова. Но, конечно, он имел в виду не просто изменение специализации. Речь здесь идет о более важных вещах. Как вписаться в окружающую среду? Как избежать конфликтных ситуаций внутри сообщества? Наконец, как вывести себя из нравственного тупика и прекратить нелепые и никому не нужные страдания? Сафонов еще не подозревал, куда его способно завести насилие, которое он собирался учинить над собой. Ставрогинская петля — более легкий путь к освобождению от терзаний. Ведь он не может улететь на Марс. За границу не проберешься, да и не хочется, особенно после встречи с Пьером Саменом. Значит, ему жить суждено в стране, именуемой СССР.