Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга
Шрифт:
И он по слогам выпел названия города и предместья, где располагался старинный собор, почитаемый в округе. При нем остался один сторож-монах, остальные сбежали. Так и того интербригадовцы не пощадили.
— Я сказал испанскому сержанту: напрасно! В чем монах виноват? Необразованный человек, не знает, что Бог — это выдумка для угнетения народа, обманули его еще в детстве. А собор подрывать не стоит. Произведение средневековой архитектуры. Может, здесь Дон Кихот проезжал.
Каперанг часто поминал Дон Кихота. Рыцарь Печального Образа постоянно воевал в рядах республиканцев.
Однажды я поинтересовался:
— Почему вы считаете, что Дон Кихот сражался бы на вашей стороне? Он ведь дворянин, а не республиканец.
Вопрос поставил его в тупик. Он ничего не сумел ответить по существу:
— Ленин тоже происходил из дворянской семьи.
Каперанг при всем немалом боевом опыте был даже
— Собор — загляденье, башенки там всякие, балкончики, шпили, двери резные, тяжеленные, разукрашены фигурками и плодами земными. Внутри прохлада, воздух голубой. Зачем рушить такую красоту? А сержант — ни в какую! Через переводчицу объясняет, что монахи реакционеры и черное воронье. Здесь гнездо заговорщиков, нашли в ризнице склад оружия. Если не разрушить — опять сюда слетятся. Там болгарин один был — подрывник, вот и ахнули, правда не до конца. Фасад на землю спустили. Мы — русские — церкви ихние старались не трогать. Сержант пистолетом грозил, а потом рапорт в Мадрид накатал. Через неделю вызвали к Гореву. Если бы не Иоська Ратнер — занесли бы выговор в партийный кондуит, и загремел бы я в тартарары.
Фамилию военного атташе Горева я запомнил. Он величина в Испании огромнейшая. Без него ни один вопрос не решался. Возвратившись домой, Горев канул в сталинскую тюремную мглу.
— Много в Испании несуразного произошло. Разные люди собрались, разные взгляды, разные привычки. Одни каждый день вино привыкли пить, других за выпивку наказывали. Договаривались с трудом. Без переводчика никуда. Мало иностранцев русский язык знали. Оттого всякие недоразумения происходили. Народ местный горячий, оружия много, чуть что — враг, предатель, шпион Франко! Обстановка очень сложная. Иногда становилось очень тяжело, особенно нам, русским. Русский человек от партизанщины гражданской войны отвык, он привык к дисциплине. Для него слово начальника — закон. Как решение трибунала можно принимать голосованием? Сколько прекрасных людей загубили?! Франко это все дело здорово использовал, все наши промахи подобрал. Нам бы с его стороны взглянуть на себя было бы полезно. Из его траншей в стереотрубу на себя полюбоваться!
Сейчас просто не верится, что он подобные вещи сообщал какому-то неизвестному мальчишке. На дворе стоял 50-й год! Однако чего приближающаяся смерть с человеком не сотворит! Оказывается, не я один пытался взглянуть на реальность, с точки зрения противника и признавался в этом. В моей голове царил ералаш, и необъяснимо по какой причине, но и у него не меньший. Разум Каперанга крепко помутился.
— А вокруг божественная красота! Природа! Что тебе Сервантес! Как вообразишь, что здешней долиной ездил Дон Кихот на Росинанте, с толстеньким оруженосцем Санчо Пансой — дрожь пробирает. Все точно описано. Просто литературным героем себя чувствуешь! Дон Кихот очень походил на некоторые религиозные здания ~ худые, тонкие, в небо устремленные. Но приземистых плотных жилищ, напоминавших Санчо, в деревнях тоже хватало. Солнце круглое, красное, краснее нашего, песок — чистое золото, желтый, сыпучий, звенящий, горячий, а дали необъятные: синие и дымчатые. Испанцы черный цвет любят. Жара, а все в черном. Белый тоже любят. Оттого другие цвета у них яркие и сверкают, словно драгоценные камни. Если разноцветных красок мало и они по черному фону разбросаны — впечатление фантастическое, незабываемое. И такую красоту на распыл пустили! И как пустили! Страшно вспомнить! Но не мы в том виноваты, хотя нас винили и проклинали на каждом углу. Там тонкое международное дело варилось. Франко Англии подмигивал, а Англия — ему. И подмигивал ей, и боялся ее. У Бургоса Гибралтар под боком. Я видел, как орудия англичане в сторону материка развернули. Гибралтар — крепость что надо! Кто им владеет, тот Средиземное море контролирует. Англичане ни разу не стрельнули, а на мушке держали! Гибралтар плохую роль сыграл. Вот вокруг него они шуры-муры и крутили. Комитет по невмешательству и все такое прочее. Если бы англичане перешагнули границу — Франко бы крышка! А если бы ему крышка, то интербригады верх берут, и тогда мы — в дамках. Вот откель ноги-то росли! Ну «Кондор» нас и заклевал! С одного бока — Комитет по невмешательству, значит — брезентом укрывайся и делай вид, что я не я и хата не моя, а с другой стороны — Гибралтар. Без Гибралтара Британская империя — пшик! Англичанка — колониальная дамочка. Вот и получилось, что мы не в дамках, а дамочка по-прежнему неизвестно в чью сторону смотрит и кому подмигивает. Словом, чего толковать! Красивая земля, а отстоять не сумели. И покатился мир к Мюнхенскому сговору.
В дни ухода Каперанга из жизни я прикоснулся к тайнам большевистской
Из слов Каперанга я вынес понимание, что основной метод гражданской войны — жестокость, которая не имеет национальности: ни испанской, ни русской, ни марокканской, ни немецкой, ни американской. С течением времени уроки геополитики все чаще и чаще припоминались. Про Гибралтар теперь никто ничего, а почему?
Женя слушала киевские сказания с выражением смешанных чувств на лице. Она верила словам Каперанга и не верила. Иногда брала меня за руку, крепко сжимала и заглядывала в глаза, будто хотела что-то передать беззвучно, тихо и тайно, как тихи и таинственны были наши дискуссии об Испании и о том, что было написано на слепых листочках из папки «Бухучет». Читая диалог Каркова-Кольцова с Робертом Джорданом, я постоянно улавливал далекий — уже потусторонний — голос Каперанга, и чудилось, что прежде непонятное и непонятое становится ясным, простым и доступным. Я проникался любовью и ненавистью к вещам и людям, о которых имел смутные представления. Мощь хемингуэевской прозы буквально превращала меня в участника бурных событий, которые я уже один раз пережил в палате Стационара Лечсанупра на Пушкинской в Киеве. Усиленные речами Каперанга фрагменты романа «По ком звонит колокол», растапливая томские снега, пробуждали дотоле неведомые ощущения, которые я ошибочно принимал за нарождающуюся любовь к Жене. А между тем мое волнение, не имевшее выхода и обращенное только к Жене, обладало не личным, интимным характером, а общественным и даже, быть может, политическим. Это волнение погубила робость, если не трусость, и сознание близкой опасности. Я обладал более значительным объемом информации, и он, этот объем, переполнял меня, душил и опустошал.
Косвенное, но абсолютно неоспоримое — судебное подтверждение подлинности дневника секретаря тайной полиции Фридриха Шмидта и художественных деталей в стихотворении Эренбурга — мы находим в документальной книге Льва Гинзбурга «Бездна», которая вышла в 1966 году. В основе ее — подробный рассказ о деятельности зондеркоманды СС 10-а, которая свирепствовала в районе Таганрога и Мариуполя. Главный персонаж «Бездны», — известный гестаповец СС-оберштурмбанфюрер Курт Кристман. 626-я группа тайной полевой полиции, вероятно, входила в более крупное соединение, не исключено, что и в зондеркоманду СС 10-а. Действовали они на одной или сопредельных территориях в зоне ответственности генерал-фельдмаршала и командующего 1-й танковой армией Эвальда фон Клейста. Вот и соединились кончики и завязался узелок.
О Кристмане и его служебной деятельности, а также о быте и привычках, в том числе и сексуально-патологических, Гинзбургу лично поведала некая Томка, наложница СС-оберштурмбанфюрера, с которой выдающийся германист встретился через много лет зимним днем в московском метро на станции «Аэропорт». Если сопоставить исповедь Томки с дневником Фридриха Шмидта, то поражает количество прямых совпадений — вплоть до мельчайших подробностей. То же поедание тортов, те же порки девушек по голым ягодицам, те же расстрелы после издевательств, те же сексуальные забавы, те же извращенные удовольствия, та же дикая кровожадность и тот же Страх. Личный переводчик Кристмана Сашка Литтих пророчил: «Ну, Томка, достанется нам здесь. Кристман и высшие офицеры улетят на самолете, а нас всех, как рыбочек, схватят».
В 1963 году, еще при жизни Эренбурга, бывший гестаповец Кристман занимался в ФРГ недвижимостью — земельными участками, домами и квартирами в Мюнхене, то есть по-нашему, по-современному, держал риэлторскую контору. Секретарь тайной полевой полиции Фридрих Шмидт, если бы уцелел, мог бы работать у Кристмана помощником. Так что здесь все сходится, все точно. Личность Кристмана фигурировала первым номером на получившем мировой резонанс Краснодарском процессе, рассматривавшем преступления зондеркоманды СС 10-а.
Лев Гинзбург дружил с Юрием Трифоновым и многое сделал, пропагандируя его творчество в Европе, в частности — в Германии. Именно там Трифонов завоевал наибольшую популярность. Интервью, которое я записал у него на квартире в присутствии Льва Гинзбурга, позднее появилось в одном из немецких изданий сочинений Юрия Валентиновича. Гинзбург отвез текст в Берлин.
Лев Гинзбург часто и подробно рассказывал о путешествиях и встречах с немцами, которые воевали в России. Вспоминал он и Томку — персонаж первой главы «Бездны». Любопытно, что он повторил в 70-х годах слова из выступления Эренбурга в январе 43-го: