Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Щеглов Юрий Маркович

С первых же диалогов становится очевидным, что Пастернак не был готов к драматургической работе такого рода, не располагал значительным оригинальным, достоверным и добротным информативным комплексом и был страшно далек от реалий войны, которую собирался изобразить. Печальнее остального, что он не понимал ограниченности собственных возможностей. Но надо отдать Пастернаку должное — с углублением работы приходило и осознание бесперспективности затеянного.

Между тем он хотел, по свидетельству писателя Гладкова, возродить «забытые традиции Ибсена и Чехова». Извините за грубость, в оставленных и довольно многочисленных страницах ни Ибсеном, ни Чеховым не пахнет. Аромат там совершенно другой и контур чужой, заемный. Я не знаю, что имели в виду Гладков и Пастернак, приплетая к «Этому свету» имена норвежского и русского драматургов, но любой непредубежденный

читатель почувствует сквозь словесный пастернаковский водопад, погубивший не одну его поэму, явственные контуры недавно прослушанной леоновской пьесы. То, что замысел, быть может, появился ранее знакомства с «Нашествием», не имеет никакого значения. Атмосфера «Нашествия», образы и ситуации, а главное — интонация весьма сходны с теми, что сочинял Пастернак. Разумеется, речь идет не об ученическом влиянии мэтра на неофита, но родство ощущается во всем, и, к досаде, точный адрес становится сразу известен тому, кто читал леоновское «Нашествие» или видел спектакль. У Леонова условность камуфлировалась драматургической сноровкой, знанием того самого ключа к написанию пьесы, о котором говорил Алексей Арбузов. Незнание театральных принципов Пастернаком очень быстро произвело разрушительное действие, оскучнило творческий процесс и завело его в тупик. Однако Пастернак не собирается сдаваться и отзывается о незавершенном произведении в превосходной степени: «Я пишу ее свободно, как стихи…» Ощущение свободы, вероятно, он и испытывал, но у нас при чтении возникает чувство противоположное — стесненности обстоятельств, в которых довелось очутиться автору.

Итак, «я пишу ее свободно, как стихи, и совершенно для себя, современную реалистическую пьесу в прозе», — заключает Пастернак. Для себя-то для себя, с чем никто не станет спорить: многие писали для себя, а печатали для денег. Однако отсутствие сведений о подлинной реальности кровавой бойни и нечувствительность автора к правде, убожество условности, свойственное соцреализму, повергает современного читателя, воспитанного в уважении к имени нобелиата, в состояние недоумения, близкое к шоку.

20 февраля 1942 года Пастернак заключил финансовый договор с театром «Красный факел» в Новосибирске. Не вызывает сомнений, что если бы «Этот свет» удалось довести до финала и пьеса сумела бы проскользнуть мимо зловещих, нацеленных прямо в грудь писателя рогаток Комитета по делам искусств, что вполне вероятно из-за слабости воплощения замысла, Пастернак с удовольствием прокатывал бы ее по сценам отечественных театров. Он бы делал это ничтоже сумняшеся. Но пьеса не могла быть дописана до конца — и вовсе не по идеологическим причинам. Судя по большой экспозиции, недостаток выявляется с абсолютной очевидностью — у автора отсутствует сценический профессионализм, диалогам не свойственна органичность, присущая некоторым лучшим пастернаковским стихотворениям. Искусственность псевдонародного языка, вычурность фамилий, ординарность характеров влияют на живость восприятия и театральную образность. Однако Пастернак не понижает планки при оценке мертворожденного замысла: «Я начал большую пьесу в прозе, реалистическую, современную, с войною, — Шекспир тут очень поможет мне, — это российский Фауст, в том смысле, в каком русский Фауст должен содержать в себе Горбунова и Чехова».

Все это читать прискорбно, неприятно и неловко, не вызывая ничего, кроме усмешки сожаления. Ни Шекспир, ни Горбунов, ни Чехов здесь ни при чем. Самооценка намерений и усилий талантливого человека лишь свидетельствует о беспощадности наших заблуждений на свой счет, в основе которых, безусловно, лежат эгоистические и эгоцентрические представления о собственной личности и ее возможностях.

Поражение

Позднее, быть может осознав закономерные затруднения при реализации идеи, Пастернак ссылается — чисто по-советски — на грядущие якобы цензурные препоны, отказывается от желания увидеть пьесу на сцене и вообще перестает учитывать требования театральности, Но он по-прежнему не желает признать очевидного поражения: «Густоту и богатство колорита и разнообразие характеров я поставил требованьем формы и по примеру стариков старался черпать их глубоко и полно». Справедливости ради надо заметить, что он ощущал приближение катастрофического кризиса, когда аромат леоновского «Нашествия» в процессе работы немного выветрился: «Рано говорить о том, насколько я со всеми этими намереньями справлюсь». Поражение близилось — писательская честность брала верх.

Фольксдойч Груня Фридрих

Героиня пьесы

Груня Фридрих повторила подвиг Зои Космодемьянской. Понятно, что не воевавший, слава Богу, Пастернак не имел ни малейшего представления об истинных деяниях девушки, описанных в очерке, помещенном в «Правде». Он не имел никакой информации об отношении крестьян, живших в селе и сдавших разведчицу немцам. Расследование обстоятельств, сопровождавших гибель девушки, назвавшейся Таней, к сожалению, до сих пор не завершено. Во всяком случае, они отличались от упрощенного варианта, предложенного читателям газеты. Преподанная Пастернаку сумма сведений явно недостаточна, чтобы создать пьесу, замысел которой связывался с именами Шекспира, Гёте, Чехова и Ибсена. Более того, Пастернак не обладал духовным ресурсом, чтобы дотянуть пьесу хотя бы до леоновского — вполне условного — театрального варианта. Фамилии действующих лиц и намеченные отдельные сцены выдают тесное сходство с тем, что мы читаем в «Нашествии».

Простая подмена освободившегося из тюрьмы Федора Таланова, совершившего, по понятиям репертуарного начальства, подвиг, Груней Фридрих, принадлежащей к племени фольксдойчей, большинство из которых принесло много бед воюющей России, что не перечеркивает имевшиеся исключения, требовала осложненности и парадоксализации основного конфликта. Нехватка подлинного житейского субстрата вынуждала автора изобрести малоправдоподобную ситуацию, где эксплуатировался мотив гуманности.

Условная литература, творимая Пастернаком, влияла на его отзыв о мифической жестокости статей Эренбурга, которые по художественным качествам, лаконичности и выразительности намного превосходили чувством, правдой жизни и ответственностью перед историей грандиозные замыслы, осуществленные фрагменты и необоснованные надежды автора «Доктора Живаго», где использованный материал был прожит, пережит и освоен, насколько это дано Богом человеку, но воплощен, к сожалению, без ожидаемой глубины и самобытности. Чтение «Угрюм-реки» Шишкова сильно повредило «Доктору Живаго».

Пастернак не обладал правом упрекать Эренбурга в столь резкой и грубой форме. Сказанное нуждается в доказательных примерах, последующих чуть позже. А сейчас в двери романа уже стучат другие события, не менее важные. Они спешат занять свое место в повествовании.

Запоздалое признание

— Не только мы помогали республике, — сказал Каперанг поморщившись, будто этот факт причинял боль. — После Герники поток интербригадовцев усилился. Весь мир восстал на Франко! Все, все, все! Даже американцы приехали, и много. Немецкие антифашисты! Французы! Болгары! Да кого ни назови! Негры сражались из Южно-Африканской Республики! Марокканцы переходили на нашу сторону! А они, как ни крути, как ни верти, были самыми преданными солдатами будущего каудильо.

— Однако выиграли-то мятежники! Победила фаланга, — вырвалось у меня. Дьявол дернул за язык. Дьявол! Я, к будущему своему стыду, часто становился на сторону противника, старался уяснить: почему он воюет? Однажды в эвакуации спросил мать:

— А ты уверена, что Гитлер не прав? Он ведь считает себя правым. И все немцы поддерживают его.

В ответ она треснула меня по физиономии так, что пол закачался под ногами. Целую неделю не разговаривала. Сестренке запретила иметь со мной дело:

— Не смей приближаться к этому гитлеровцу и двурушнику.

После долго клеймила:

— Такие, как ты, становятся предателями. Отец узнает — он тебе покажет, кто прав.

Однако я не отказывался от сомнительных мыслей и высказываний. Просто стал осторожнее. Зачем получать лишние колотушки? Отец крутенек характером, возвратился с фронта мрачный. Если он рассердится — без суровой выволочки не обойдется. Поиски чужой правды завели далеко и глубоко. Я превратился среди своих в изгоя, как Володя Сафонов. Немецкая правда как-то уживалась с ненавистью к фрицам и ужасом, который я испытал после возвращения в Киев, когда увидел близко, во что превратила город война. Посещение Бабьего Яра меня добило. Я уже не искал никакой чужой правды, собственной хватило под завязку.

— Не всегда побеждает справедливость, — ответил Каперанг и посмотрел на меня прямо, с такой грустью и болью, что я запомнил взгляд на всю оставшуюся жизнь. — Да, не всегда побеждает справедливость. И мы были не во всех случаях справедливы. Крестьян расстреливали за то, что они давали приют мятежникам и не желали делить землю помещиков. Наши думали, что бедняки сразу кинутся на эксплуататоров. А вышло по-иному. Чужое у них запретное! Церкви подрывали и жгли. Зачем? Я вот забыть не могу случай один…