Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Щеглов Юрий Маркович

Чего же стоит тогда сам Розанов с его культурными рекомендациями и можно ли его считать уникальным и неповторимым представителем русской культуры? Не сфальшивил ли он перед кончиной неподалеку от святого места, признаваясь в любви к еврейскому народу и осуждая расовую доктрину?

То, что из подобных правительственных домов обитателей забирал НКВД — не новость и не является каким-то открытием. Здесь НКВД проводил аресты с особым удовольствием. Пусть и начальство узнает, почем фунт лиха. Да и удобно выдергивать изменников — везти для первого допроса недалеко. Простой люд тарабанили на Лукьяновку или в Печерскую цитадель. Семьи задержанных, как тогда любили выражаться придерживающиеся буквы закона следователи, обычно рассеивались по лагерям, ссылкам и

детским домам или оседали у родственников, если находились охотники приютить лишенцев. Кто-то убегал из города и погружался в пучину бесправия, если, конечно, НКВД по какой-либо причине — из-за тяжести обвинения главы семьи или из желания освободить приглянувшуюся квартирку — не репрессировал и их. Вещи описывались и поступали в спецмагазины. Я знавал в молодости одну даму, у которой отец состоял при Берии, занимался в его кабинете, состоящем из двенадцати человек, профсоюзной и культурной работой. До поступления в органы трудился наборщиком, а после себя оставил драгоценную коллекцию старинной фарфоровой посуды.

Итак, брали из всяких правительственных зданий обитателей запросто, но я никогда не слышал — речь здесь идет, разумеется, о Киеве, — чтобы целое семейство ЧСИРов — женщина и двое детей нашли убежище в двух шагах от Короленко, 33 и их никто не трогал. В некотором роде мать, я и двоюродная сестренка Надичка, у которой отец — профессор Ярошевский, обвиненный в подготовке убийства секретаря ЦК КП(б)У Павла Постышева, а мать отправлена в лагерь как жена врага народа, принадлежали к необъятному племени этих самых ЧСИРов. Мы оказались типичными — ни документов, ни вещей, ровным счетом ничего — и висели на Лотте, как гроздья сталинского гнева.

На одном из собраний в Союзе писателей, очевидно, мечтающий выслужиться комсомольский поэт, кстати еврей по национальности, во весь голос упрекнул Корнейчука, что он предоставил пристанище беглым членам семей врагов народа. Мой и Надичкин отец привлекались по 54-й статье УК УССР. Пункт — КРТД: контрреволюционная троцкистская деятельность. В РСФСР — 58-я. Дядю схватили при Косиоре и Постышеве, отца засадили при Хрущеве. Между тем Хрущ относился к Корнейчуку, как и предшественники, с приязнью. Постышев называл «Сашко» сыном, и Хрущев тоже будто усыновил его. Однако это не мешало наркомам НКВД Успенскому, а раньше, кажется, Леплевскому прощупывать обстановку. Не станет же Хрущ гоняться за каждым, кто атакует с партийных позиций его протеже! Так и нарваться легко на ответный удар. Ежов и Берия и за ним глаз имели. Когда Постышева взяли далеко от Киева, кажется в Свердловске, Корнейчук все книги с автографами репрессированного партбосса уничтожил, переворошив многотысячную библиотеку — куда сунул, забыл! Вот такая сложилась перед войной обстановочка в доме высокопоставленного драматурга, который казался неприкасаемым.

Упрек повис в воздухе — приходилось отвечать. Сидел в президиуме мрачный, медленно поднялся, вышел к трибуне, произнес два-три слова, а потом заявил сквозь зубы:

— Что касается несовершеннолетних детей, о которых здесь зашла речь, то дети моей жены — мои дети, и я их воспитываю настоящими патриотами нашей родины.

Кто-то в задних рядах даже зааплодировал. Думали: испугается, отречется, пообещает разобраться. А он, обогнув стол президиума, вышел из зала.

В рамках режима

От правды никуда не уйдешь. Так было, и я пишу как было, хотя отлично понимаю, что даже такое — невольное и детское — прикосновение к личности Корнейчука ничего хорошего к моей жизни подранка, загнанного в угол, не добавит. Однако неблагодарность и забвение — худшие человеческие качества, к сожалению распространенные, особенно в писательской среде. Меня определили в первый класс школы № 57, что напротив устья улицы Чудновского, под чужой знаменитой на всю Украину фамилией. Долго я к ней не мог привыкнуть и не откликался на вызов учительницы. Повторяю, я пишу об эпохе, когда сын или дочь сплошь и рядом отказывались от отца, а жена — от мужа или муж — от жены. И более сильные сталинские фигуры открещивались от родственников, даже от кровных, а не таких, как мы — седьмая вода на киселе. Друзья предавали друзей, соседи переставали раскланиваться с соседями, кого коснулась так или иначе безжалостная секира. Иные примеры относились

к разряду исключений. А Корнейчук в лучах прожекторов, ему не увильнуть, не спрятаться: кругом враги народа, да вдобавок евреи.

Эренбург, который знал куда больше, чем занес в мемуары, не мог, конечно, не оценить поведение Корнейчука в столь непростых обстоятельствах. Если бы кому-то, кто хотел свернуть Корнейчуку голову, а таких людей на Украине нашлось бы немало, удалось убедить органы, Хрущева, Бурмистенко и прочих в полезности такого дела и в гарантированной поддержке Сталина, то материала, накопленного на Короленко, 33, оказалось бы предостаточно — вагон и большая тележка. Вспомнили бы постышевские времена, московские связи, отношения с не очень угодными украинскими писателями — Бажаном, например, а еще раньше — Иваном Микитенко, автором знаменитой «Диктатуры».

Для Эренбурга отношения с Корнейчуком в пору регулярных еврейских погромов, учиняемых Сталиным при Ежове, Балицком, Берии, Успенском, Абакумове, Серове и других деятелях украинской — послевоенной — госбезопасности, имели определенное и вполне ощутимое значение, настолько ощутимое, что, упоминая фамилию коллеги по борьбе за мир, он старается, несмотря на репутацию Корнейчука, придерживаться нейтрального тона. В сложные времена, которые падают на вторую половину 40-х годов, Корнейчук не отстранялся от Эренбурга. А здесь надо было проявить характер. Возможно, что толерантное отношение к интеллигенции, в том числе и к Виктору Некрасову, который, невзирая на присуждение Сталинской премии, высказывался довольно откровенно, сыграло в решении вождя издать специальное постановление по поводу оперы Константина Данькевича и либретто главную роль. Одно время Корнейчук оказывал поддержку Некрасову, а тот на читательских конференциях, особенно в молодежной аудитории, говорил вещи, идущие вразрез с официальной политикой. Хвалил Ремарка, Хемингуэя, Дос Пассоса, советовал читать Селина и еще бог знает кого! Космополит, да и только! О многих военных вещах, появлявшихся в русских журналах, отзывался скептически. Из Симонова признавал только «Дни и ночи».

Оставаясь в рамках режима, — Корнейчук все-таки не желал окончательно терять лица. Он не хотел конфликтовать с властью, да и не мог, но помогал людям, иногда еле знакомым. До войны его буквально окружали «враги народа» и их «подголоски», то есть люди, с точки зрения НКВД, скомпрометировавшие себя. Лотта не считалась ни с какими условностями и приглашала к себе в гости, не оглядываясь на НКВД. В Киев на открытие манизеровского памятника Шевченко должен был приехать Алексей Толстой. Незадолго до торжеств заместитель наркома внутренних дел Амаяк Кобулов, брат ближайшего сподвижника Берии — Богдана Кобулова, пригласил в здание на улице Кирова ведущих писателей и среди всяких глупых и угрожающих сентенций заявил нижеследующее:

— К нам должен прибыть товарищ граф Алексей Николаевич Толстой. У нас есть достоверные сведения, что он английский шпион. НКВД предостерегает вас от личных встреч с этим господином.

Больше остальных в ужас пришел Корнейчук. Он прекрасно знал Толстого и не раз сиживал с ним в различных ресторациях, а также посещал квартиру на Малой Никитской. Но спорить с Кобуловым совершенно бесполезно. Писатели уже успели убедиться в интеллектуальных возможностях близкого к Берии посланца Кремля. Дома Корнейчук созвал совет. После бурных обсуждений, что делать с английским шпионом, решили устроить пикник на Днепре. Пикник устроили, пригласив нескольких знакомых актеров и художников. Закуску заказали в ресторане «Континенталя». Перед отъездом Толстого в Москву Лотта сказала:

— Если мы не пригласим Алексея Николаевича на Чудновского, невзирая ни на какие дурацкие запреты, мы смертельно обидим «товарища графа» — смертельно! Он человек чуткий, тонкий и если сейчас ничего не заподозрил, то в столице нашей родины найдутся люди, которые ему объяснят причину холодного приема в Киеве. И потом — это подло! Это значит согласиться в какой-то мере с энкавэдэшниками, а уж мы-то с тобой, Шурка, знаем их почерк!

Корнейчук испугался, но не показал виду. В присутствии Лотты — чего бы ни стоило — сохранял присутствие духа. В ту пору боялся только Сталина. Ему чудилось, что он сумеет себя отстоять в любом случае. Опасно вызвать только гнев вождя. Позже жизнь приучила опасаться и других.