Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга
Шрифт:
Дверь в кабинет оставалась полуприкрытой. Промелькнула тенью Наталья Ивановна. Она неподалеку и на стреме. Я чужак, вдруг накинусь?! Чего не случается! Агенты гестапо и абвера до него не добрались, а вот безумец, возомнивший себя литератором или притворившийся диссертантом, вполне способен. Великий человек притягивал злодейство, как магнит железо. Ругань в печати иногда становится подкладкой насилия.
Я вышел в прихожую навстречу Наталье Ивановне. Она опять что-то дожевывала. Легкое прикосновение к плечу, и я выброшен на лестничную площадку, как боксер с ринга — за канаты после нокаутирующего апперкота. Я видел однажды в кино подобный эпизод. Удар снизу был настолько мощным, что несчастный, пропустивший его, каким-то удивляющим
И ушел из жизни в ожидании на две недели, несколько удрученный тем, что великий человек абсолютно не отреагировал на главный козырь — томскую историю! Это что-нибудь да значило!
Спустя две недели я понял: ожидание не есть жизнь. Ожидание — смерть, сон, анабиоз. А тот, кто начинал заниматься литературой в советские времена и с властью не играл, знает, что такое ожидание.
Эренбург никогда не занимался специфическими еврейскими делами, как много лет назад отметил на процессе Еврейского антифашистского комитета Соломон Лозовский. Эренбург — сторонник ассимиляции для таких людей, как он сам. Но он, разумеется, никогда не высказывался против развития еврейской национальной культуры и не осуждал людей, пишущих и говорящих на еврейском языке и интересующихся еврейской историей. Он обладал типичным демократическим мышлением и отстаивал, как я уже не раз подчеркивал, собственное происхождение по-блоковски — лишь перед лицом антисемита.
В длинной и путаной статье Бориса Парамонова с диковатым названием «Портрет еврея», где есть масса натяжек и ничем не обоснованных утверждений, начальная формула, что Эренбург — советский литературный Микоян, убедительно свидетельствует, как не очень хлесткое поверхностное сравнение грубо извращает более сложную суть явления. Эренбург никого никогда не предавал и не участвовал ни в каких политических комбинациях, не говоря уже о том, что аббревиатура НКВД и фамилия Ежова не являлись предметами его поклонения, как у Микояна.
В статье Парамонова Шпенглер соседствует с Ницше, а Лев Шестов подпирает Бергсона. В расхристанном винегретном тексте легко отыскать асе что хочешь, кроме нормального, трезвого разбора возникшей проблемы — вдобавок возникшей скорее в голове и душе автора, чем в общественном сознании. Русские литераторы побаиваются Парамонова, имеющего неограниченный доступ к микрофону радиостанции «Свобода» и частенько безосновательно разносящего в пух и прах непонравившихся лиц. Иногда к пуху и праху примешивается грязноватая ирония и странные намеки.
Расчет Парамонова на неосведомленность читающего журнал «Звезда» равен неосведомленности того, кто насек эту нелепую окрошку. В претенциозных рассуждениях, однако, необъяснимым образом обнаруживается один пассаж, на который стоит обратить внимание: «Для того чтобы Эренбург перестал искать художественную идентификацию и окончательно осознал в себе еврея, потребовался Холокост — это всемирно-историческое доказательство от противного автономности еврейства, его самодостаточности, несводимости его судеб к каким угодно культурным проблемам».
Каково?! Давайте задумаемся над тем, кому была бы угодна высказанная мысль, особенно касающаяся Холокоста. Холокост — общечеловеческое явление, в данной политико-экономической ситуации обрушившееся на евреев. Так кому выгодны рассуждения об «автономности еврейства» и «его самодостаточности»?
«Оказалось, что „просто“ быть
Я обрадовался, медленно следуя за течением мысли автора, неосторожно полагая, что в нем проснулось, наконец, что-то человеческое, интеллигентное, сочувственное, но в наступившее мгновение тут же получил, как любил выражаться Юрий Трифонов, в носаря!
Эренбург нашел, конечно, человека — в себе, но, по мнению Парамонова, «этим человеком был — еврей». Совершенно очевидно, что Парамонов не читал книги стихов «Опустошающая любовь», а писать статью под неприличным названием «Портрет еврея», не познакомившись с ней, есть свидетельство непрофессионального отношения к поставленной задаче — во что бы то ни стало выдать Эренбурга за того человека, которым он никогда себя не ощущал.
«И в дальнейшей его жизни, несмотря на все ее компромиссы…» Кто бы затевал разговор о компромиссах?! Я никогда бы не посмел напоминать Парамонову о компромиссах в жизни, если бы он не бросил Эренбургу этот упрек. Уж на какие компромиссы шел и идет сейчас Парамонов в куда более легких обстоятельствах, начиная с уловок, к которым он прибегал, чтобы эмигрировать в Америку, и кончая критикой Шафаревича, которого он, по собственному признанию, не то чтобы любит, во всяком случае относится с приязнью, о которой автор «Русофобии» даже не подозревает и не мог бы заподозрить, услышав ту околесицу, которую Парамонов пускал в эфир в обозримом прошлом. А разве называть Александра Исаевича Солженицына выдающимся шоуменом XX века — это не уступка определенным силам? Или, еще не читая книги «Двести лет вместе», объявить о выходе «мировой сенсации»?
Не Парамонову упоминать о жизненных компромиссах в эпоху, когда он нежится в лучах американского благополучия и абсолютной интеллектуальной безнаказанности.
У Эренбурга затем «появляется некая монументальность, — снисходительно роняет Парамонов. — Сквозь лицо носителя определенной биографии проступили черты духовного типа».
Парамонов сразу оговаривается, что не хотел бы прослыть филосемитом. Судя по статье, ему это, слава богу, не грозит. Уезжая из России, он был вынужден, по его собственному радиопризнанию, жениться на еврейке — вот и весь филосемитизм.
Приведенная цитата показывает и то, что Парамонов не знает довоенных эренбурговских текстов, и то, что он различным исканиям, в том числе недолгому увлечению католицизмом, придает непомерное значение и толкует их неправильно и произвольно, и то, что в своем отношении к еврейству Эренбург не изменился с дней бурной политической и литературной молодости ни на йоту, о чем Парамонов намеренно умалчивает.
Ничего общего с Анастасом Микояном. Ну ровным счетом ничего. Однако заметим, что в статье верно указывается, что «сквозь лицо» Эренбурга проступают черты «духовного типа», но черты этого типа извращены Парамоновым и не поняты им.
Оставляя без поддержки понравившуюся вещь и смягчая удар пустым обещанием, Эренбург не хотел задеть коллегу по движению сторонников мира — человека обидчивого и амбициозного, с которым находился в приятельских отношениях и чем, по всей видимости, дорожил. Он издавна симпатизировал Александру Корнейчуку, а в повести был описан отчасти дом на Чудновского, 5, и не узнать знакомые характеры Эренбург просто не мог, тем более что в тексте присутствовала глава о Лапине и Хацревине. Я по наивности считал, что набросил на события достаточно плотное покрывало. Но Эренбург легко приподнял краешек завесы. Эренбург ценил в Корнейчуке природный драматургический талант и желание дистанцироваться от наиболее одиозных представителей националистических кругов и сталинской системы, хотя это сделать было трудно. Страх перед Берией и украинскими берианцами сидел в нем глубоко.