Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга
Шрифт:
Брат Корнейчука — по-домашнему: Юзек, Иосиф Корнейчук — носил звание комиссара госбезопасности не то 2-го, не то 3-го ранга и какое-то время едва ли не начальствовал над крупным лагерем или даже лагерями где-то на Печоре. Похоронен он на Новодевичьем кладбище в Москве. На могильном камне указан род занятий Юзека. Впрочем, брат за брата не в ответе. Лотта испытывала к Юзеку резкую антипатию, как и он к ней, и старалась исчезнуть до появления чекиста на Чудновского. Дом оставался без хозяйки. Брата принимала Юлишка. Меня и сестру мать забирала на целый день к знакомым. В пьяном виде Юзек поминал еврейское происхождение Лотты, ее родственников, хотя профессор Ярошевский принадлежал к шляхетным украинцам, говорил на отличном выработанном литературном языке, что в годы образования «суржика» встречалось не так часто. Юзек злобно ворчал, что брат окружил себя врагами народа, ЧСИРами, которым место вовсе не здесь, под крышей правительственного дома, а в ссылке или даже в лагере. Оснований для такого рода высказываний
В Корнейчуке Эренбурга привлекало отсутствие даже отдаленного намека на антисемитизм. Его речь в защиту немецких евреев на радиомитинге после «Кристал нахт» была искренней и яркой. В книге Геннадия Костырченко упоминается о Корнейчуке дважды. С помощью словесных формулировок, опираясь на весьма шаткие факты, такие, например, как критика в одном случае сионизма, автор пытается сталинского любимца, постепенно теряющего расположение вождя, как-то приспособить если не к прямой травле евреев, то во всяком случае к высказываниям, которые можно истолковать не в пользу драматурга. Но все-таки серьезные аргументы у Геннадия Костырченко отсутствуют, в то время как Киев после войны являлся средоточием антисемитской пропаганды, а украинские писатели за не таким уж большим исключением и на бытовом уровне отличались юдофобством. Вождем считался Андрей Малышко, который высоко держал знамя антисемитизма. В молодости он женился на еврейке, очень красивой женщине. У них родилась дочь, что не помешало Малышко идти в первых рядах погромщиков. Юнна Мориц перевела несколько его стихотворений и напечатала в «Литературной газете», на что отозвался Леонид Первомайский следующей репликой:
— Мы вам, Юнна, помогли уехать в Москву не для того, чтобы вы пропагандировали творчество этого…
Он пожевал губами и оборвал фразу. Первомайский и Голованивский действительно способствовали восстановлению Юнны в Литературном институте после того, как ее вышибли оттуда весной 1957 года. Травлю начала «Комсомольская правда» статьей «Чайльд-Гарольды с Тверского бульвара», к ней присоединилась «Литературная газета», напечатав опус без подписи под заголовком «Тоска по розовой лошади». Заключительный аккорд сделали «Известия» подвалом под названием «Никудыки». Ее автор, плагиатор Василий (Вильгельм) Журавлев, основной героиней провозгласил именно Юнну Мориц. В прежних критических высказываниях клевета распределялась почти поровну между Беллой Ахмадулиной, Юрием Панкратовым и Иваном Харабаровым.
И внешне Корнейчук импонировал Эренбургу, который, конечно же, был осведомлен о многом, что происходило на его родине — в Киеве — и вряд ли поддерживал бы отношения с человеком, прямо или косвенно замешанным в преследованиях евреев. Эренбургу, полагаю, нравились сдержанные манеры Корнейчука, умение одеваться по европейской моде, прекрасное знание русского языка и произношение без всякого специфического акцента. Корнейчук тяготел к русской культуре, любил и знал русское театральное искусство, а Москва для него оставалась и после смерти Сталина центром мироздания. Настоящую известность он обрел после мхатовской постановки «Платона Кречета». Пристальное внимание на Корнейчука обратил вождь, прочитав пьесу «В степях Украины». Он даже внес правку в одну из реплик. И отозвался личным письмом — листок, вырванный из блокнота, синий тупой карандаш и размашистая подпись на обороте. Листок доставили фельдъегерской почтой в тонкой синей папке с завязочками черного цвета — ни дать ни взять шнурки для ботинок. Корнейчук видел Украину только в тесном союзе с Россией, чем вызывал яростный гнев как молодых, так и старых «незалежникив».
Ныне Корнейчука и в Киеве, и в Москве не поносит только ленивый. Александр Исаевич Солженицын прибегал к биологическим сравнениям, создавая образ злобного и трусливого сталиниста в книге «Бодался теленок с дубом». Когорта молодых украинских поэтов, процветавших при Брежневе, вроде секретаря Союза писателей республики, автора диковатой книжицы «Лицо ненависти» Виталия Коротича, возглавлявшего затем «Огонек» и пользовавшегося доверием Александра Николаевича Яковлева, а также друга ветеранов дивизии СС «Галичина» поэта Ивана Драча, актера и писателя Миколы Винграновского, ученика Александра Довженко, который в свое время проклинал с трибуны всех, на кого указывал перст вождя, и в частности Троцкого, собирающегося продать Украину Гитлеру и капиталистам, — ругательски ругали Корнейчука, едва в Киев заглянула свобода. Драматурга гвоздили с меньшим, правда, искусством, чем Солженицын, но с неменьшими раздражением и страстью. Впрочем, как и Солженицын, они сводили с ним счеты за неодобрительные отзывы в прошлом.
Я вовсе не беру Корнейчука под защиту и не касаюсь интимных сторон его жизни — второго брака с Вандой Василевской, польской писательницей и членом всяких польских коммунистических организаций и учреждений, которую Сталин использовал в политических целях. Отец Василевской, член Польской социалистической партии (ППС),
Корнейчук — человек, безусловно, одаренный. Существующий в стране строй подчинил его и загнал в угол. Семейные обстоятельства до войны сложились так, что любое проявление своеволия или оппозиционности закончилось бы трагически. В последние годы Сталин к нему относился с подозрением. Корнейчук отвергал заскорузлый украинский антисемитизм, брезгливо отстраняясь от погромных настроений. Он не скрывал благожелательного, то есть нормального, восприятия культурной и научной деятельности евреев на Украине. Младшая сестра Женя была замужем за украинским писателем еврейского происхождения Натаном Рыбаком — автором популярного и, кстати, неплохого романа «Ошибка Оноре де Бальзака». Юбилейный его роман «Переяславская Рада» пронизывали промосковские мотивы. Женя — женщина умная и образованная — дружила с Лоттой и матерью и тяжело переживала разрыв брата, повлекший за собой целый ряд внутрисемейных событий. Письма ее, датированные 42-м годом, свидетельствуют, что она понимала суть политического брака с Вандой Василевской и старалась всеми силами продемонстрировать неизменность чувств к бывшим родственникам. Меня она встречала во все времена с распростертыми объятиями. До войны Женя не боялась открыто выражать симпатию матери, несмотря на то, что мой отец сидел в специзоляторе, а она без документов довольно долго скрывалась в тесноватой квартирке РОЛИТа у Лотты. В ней, в этой квартирке, стоял отличный рояль, на котором часто играл Константин Данькевич, обсуждая планы будущей оперы.
Дружба с Данькевичем и послужила основой предстоящей совместной работы, которая обернулась огромными неприятностями.
Позднее, после войны, когда в Киеве полыхала кампания против космополитизма и положение Лотты в театре имени Ивана Франко стало двусмысленным, если не отчаянным, Женя время от времени давала о себе знать, не стесняясь посторонних глаз. Когда режиссерская верхушка решила все-таки убрать Лотту из театра, Женя предложила матери вместе пойти к Корнейчуку и попросить о вмешательстве. Но на дворе стояли страшноватые времена: Михоэлс погиб, начинались открытые преследования евреев и даже аресты, и порыв Жени постепенно угас. Мать не поддалась на уговоры:
— Что будет, то будет!
Вполне возможно, что отношение Жени к Лотте в трудные годы как-то облегчило положение нашей семьи. Кроме того, Лотта очень часто общалась с режиссерами Театра русской драмы имени Леси Украинки Константином Павловичем Хохловым и Владимиром Александровичем Нелли — Нелли Владом, что, конечно, несколько сдерживало театральные власти. Хохлов очень ценил Лотту, пригласил ее поработать вторым режиссером на постановке спектакля по пьесе Чехова «Вишневый сад». Он часто приходил в гости, поражая соседей своим ростом, элегантным костюмом и небольшими — не киевскими — букетами редкостных цветов, которые приобретал в Hortus Botanicus Fominianus — университетском Ботаническом саду. Вечером я и Лотта шли его провожать по парковым аллеям, мимо дворца вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Что за чудесные рассказы я слышал от Хохлова! Позднее я их записал и попытался напечатать в журнале «Театр», предложив Наталье Крымовой, которая там возглавляла один из отделов. Популярная критикесса и жена Анатолия Эфроса почему-то с презрительной миной отвергла, смею вас уверить, неплохо сочиненные листочки — во всяком случае лучше тех, которые в ту пору появлялись в скучнейшем журнале.
Еще одна сестра Корнейчука — Маруся, менее значительный человек, чем Женя. Но она тоже относилась к Лотте с симпатией, хотя и скрывала от чужих свои чувства. Личная жизнь ее сложилась не очень удачно. Кажется, она была связана с сельским хозяйством и не пользовалась, вероятно, расположением новой супруги брата.
В период погрома киевской интеллигенции Корнейчук буквально спас Натана Рыбака от заушательской критики и не выдал его на растерзание. Часто критика предваряла репрессии. Желание украинских прислужников Сталина расправиться с Натаном Рыбаком проявлялось постепенно, но с достаточной определенностью. В прессе и докладах мелькали отдельные замечания об идеологических ошибках в историческом романе «Переяславская Рада», а от этих звоночков до Владимирской ныне, а тогда — (Короленко, 33) — рукой подать.