Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга
Шрифт:
Количество погибших от болезней и условий труда на Кузнецкстрое никто никогда не подсчитывал и уже не подсчитает. Только из романа Эренбурга мы узнаем о принесенных жертвах. Воссоздание босховской реальности дает нам кое-какое представление о позорной статистике сталинской индустриализации. Неудивительно, что Исаак Бабель, повторю в который раз, считал появление «Дня второго» чудом.
Ненавистники Эренбурга — совершенно других времен «насельники» — неспособны оценить его деяние, обладавшее всеми чертами исторического акта. Выдвигая максималистские требования, они по сути выполняют роль сталинских цензоров, вымарывавших босховскую реальность, на фоне которой разворачивалась мистерия бытия новых героев, встреченных автором романа о Хулио Хуренито в сибирских Афинах и на Кузнецкстрое.
Со временем воспоминания о «России в концлагере» Ивана Солоневича уничтожили во мне бактерии максимализма. Теперь я легко могу признать правоту человека
С самых ранних дней юности жизнь Эренбурга проходила как бы в двух измерениях. В реальном, так сказать, земном существовании и в своеобычном Зазеркалье — отражении этого существования в секретных досье политических полиций разных стран, включая, разумеется, и родную страну Такая двойная — реальная и отраженная — жизнь одного человека не могла не сказаться на его внутреннем мире. До первого ареста Эренбург, примкнувший гимназистом к кружку социал-демократов, понимал, конечно, что за ним могут установить наблюдение, но то, что он узнал о себе на допросах, превзошло все ожидания. После тщательного обыска, проведенного агентами 1-го участка Пречистенской части по распоряжению исполняющего должность московского градоначальника полковника Климовича, переданному через Охранное отделение, фамилия Эренбурга попадает в донесение Департамента полиции в Петербурге, которое отправляет начальник Московского охранного отделения Михаил фон Коттен. Такой сомнительной чести удостаивался не каждый неблагонадежный молодой человек.
Михаил фон Коттен мелкой рыбешкой не занимался. Дело, очевидно, оборачивалось серьезными неприятностями. Московское охранное отделение при фон Коттене укрепляло свои пошатнувшиеся за годы первой революции позиции. Новый начальник прежде заведовал заграничной агентурой департамента, прекрасно изучил приемы парижской, лондонской и берлинской тайной службы и отладил работу сыска с учетом последних заграничных достижений. Так, например, он первый в России создал специальную школу для филеров. Агенты наружного наблюдения, окончившие курс у фон Коттена, ценились на вес золота. Кроме того, фон Коттен прославился вербовкой и привлечением в ряды секретных осведомителей членов различных революционных партий. Под его непосредственным руководством активно действовала длительный период разоблаченная впоследствии провокаторша Зинаида Федоровна Жученко-Гренгросс, начавшая карьеру выдачей кружка Распутина в конце XIX века. На ее счету — сотрудничество с не менее известным Гартингом, то есть Абрамом Геккельманом — одним из столпов заграничной агентуры Рачковского. В июле 1905 года он руководил всей агентурой в Париже, а до того занимал первое место в берлинском отделении почтенной организации. За границей Жученко-Гренгросс освещала работу многих видных революционеров, и только в 1909 году Владимир Бурцев открывает глаза противникам царского режима на деятельность уважаемого в сообществе борца за правое дело.
При фон Коттене внутренняя агентура добилась определенных успехов, в число сексотов поступили сотни раскаявшихся, и вполне закономерно, что группу, в которую входил Эренбург, выдал юноша с «нежным» и «задумчивым» лицом — будущий художник Шура Золотаренко.
В личную жизнь Эренбурга вмешивались не только такие высокопоставленные чины, как Климович и фон Коттен. Он прошел через руки целого ряда известных в охранном мире деятелей, и то, что ему удалось с помощью родителей ускользнуть во Францию, можно считать чудом.
Весь 1908 год прошел под знаком противоборства с жандармерией. Департамент полиции не выпускал исключенного гимназиста из своих цепких когтей, Эренбурга допрашивал не кто иной, как Петр Иванович Рачковский, чьими заботами создавались «Протоколы сионских мудрецов». Рачковский долгое время командовал сотнями агентов за рубежом и распоряжался громадными неподотчетными суммами. Рачковский — важняк из важняков. В Российской империи не существовало более одиозного имени. Его крестным отцом являлся киевский генерал-губернатор Александр Романович Дрентельн, один из организаторов еврейских погромов, происшедших на юге в 1881 году. Дрентельн — теневая фигура, но с него многое начиналось. Развитие антисемитских тенденций в разного рода охранных ведомствах корнями уходит в деятельность этого человека. Затем Эренбург отвечал на вопросы весьма опытного сотрудника Отдельного корпуса жандармов подполковника Васильева, который занялся строптивым гимназистом вплотную. Содержание допросов Эренбурга знал и начальник Московского губернского жандармского управления генерал-лейтенант Черкасов, тоже теневая фигура в ведомстве, однако существенно влиявшая на ход событий в древней столице. Полицейское начальство в Киеве подробно изучает деятельность несовершеннолетнего политического преступника, в результате чего он высылается в Полтаву. Начальник
Помощник Михаила фон Котгена подполковник Пастрюлин пристально вглядывается в материалы эренбурговского быстро распухающего досье. Несколько непонятно, почему именно Эренбург привлек такое внимание важняков. Вполне вероятно, что фон Коттен хотел расколоть хрупкого молодого человека и привлечь его к сотрудничеству, по своему обыкновению, но остался ни с чем.
Наконец в начале декабря 1908 года недоучившийся юноша пересекает рубежи Российской империи и во второй половине предновогоднего месяца высаживается на перроне парижского вокзала. Теперь он становится головной болью полицейской префектуры и 2-го бюро, в обязанности которого входило наблюдение за прибывавшими многочисленными иностранцами, которых сплошь подозревали в агентурной деятельности. Сведения о новоприбывшем в обязательном порядке получила и заграничная агентура Департамента полиции, чьи архивы, к сожалению, во время Февральской революции были уничтожены. Да и как сохраниться им! Слишком многие жаждали их исчезновения.
Я так подробно останавливаюсь на взаимоотношениях Эренбурга-юноши с жандармским аппаратом, чтобы подчеркнуть: отражение реального существования этого человека в полицейских документах ни для него самого, ни для кого-либо другого не могло составлять никакой тайны, что подтвердил и один из руководителей ВЧК в 1922 году. В течение десятилетий материал накапливался в соответствующих учреждениях разных государств, в том числе и гитлеровской Германии. Он числился в самом начале розыскного гестаповского индекса.
В мемуарах Эренбург уделяет мало места этой теме. Однако он отдавал себе отчет, что постоянно находился под пристальным вниманием секретной полиции, но жил так, как будто ее не существовало в природе вовсе. Юрий Трифонов говорил мне частенько: «Я живу и тебе советую жить так, вроде тебя не подслушивают и за тобой не смотрят». Не думаю, чтобы за мной наблюдали, хотя фамилия, вероятно, мелькала в каких-нибудь донесениях, но ей, очевидно, не придавали самостоятельного значения, что вытекало из обстоятельств моей тогдашней жизни. Это также подтверждается, как мне кажется, и приходом ко мне домой впоследствии капитана госбезопасности с незапомнившейся фамилией, начинавшейся с буквы «К». Он был удивлен, что я печатаюсь под псевдонимом, и даже обронил фразу: «Век живи — век учись!» После моего отказа входить с ним в какие-либо отношения он попросил меня показать вышедшие книги. Я принес их из соседней комнаты. Он предложил оставить на них автограф. Я ответил, что оставляю автографы только на читательских конференциях или на книгах, которые дарю друзьям. Книги он взял, пообещав возвратить. Более меня не трогали. Это случилось в 1981 году.
Мудрость Эренбурга и открытость человеческой позиции подсказали ему единственно правильное решение, иначе он превратил бы жизнь в ад, столкнувшись лоб в лоб не с ослабленным хрущевско-брежневским КГБ, а со сталинским аппаратом насилия, и им занялся бы какой-нибудь сержант с пудовыми кулаками и четырехклассным образованием. Его ожидал бы конец Бабеля и Кольцова, Пильняка и Мейерхольда. Эренбург прекрасно знал, что с воцарением большевистской диктатуры органы политического надзора и расправы под разными вывесками — от ЧК до МГБ — собирают о нем данные, имеют сведения о его антикоммунистических выступлениях и что досье распухает от года к году. При необходимости компромат легко пустят в оборот. До начала 20-х годов он наклепал себе на вышку давным-давно. Из разговора с заместителем председателя ВЧК Рудольфом Менжинским, будущим организатором ряда провокационных процессов, Эренбург должен был сделать вывод, что политической полиции прекрасно известна его личность, а не только род занятий и увлеченность поэзией и живописью. В ответ на просьбу о получении загранпаспорта Менжинский пообещал не затягивать решение вопроса:
— Мы вас выпустим. А вот что вам скажут французы, не знаю.
И Эренбурга действительно выпустили с латвийской визой. Если бы не ходатайство Николая Ивановича Бухарина, сидеть бы Эренбургу взаперти и ждать у моря погоды. Вряд ли он попал бы в списки Агранова. Кто стремился уехать, того держали крепко. Слова Менжинского свидетельствуют, что он не сомневался: Эренбурга давно взяла на карандаш французская полиция и как бывшего эмигранта, принадлежавшего к социал-демократическим кругам, и как литератора, еще недавно не скрывавшего своих антибольшевистских настроений. Таким образом, не возникает ни малейших сомнений, что скрытая борьба Эренбурга с секретными службами длилась десятилетиями до самой его кончины, даже оттепель не изменила ситуации. Каждый свой шаг он должен был в случае надобности объяснить.