Евроняня
Шрифт:
И в этот момент грянул гром. Грубый, безжалостный, страшный. Казалось, сверху обрушился потолок. И на остатках свирепых раскатов тонко и жалобно прозвучал детский крик: «А-а-а…»
Мгновенно отброшенные друг от друга жестокой взрывной волной, Ника с ЕВРом пару секунд ловили открытыми ртами внезапно загустевший воздух. Потом одновременно крикнули: «Дети!» – и, толкаясь плечами и руками, понеслись по лестнице к спальням.
В малом тренажерном зале корчился на полу Петр. Над ним описывала правильные круги тугая гимнастическая петля.
– А-а-а… – тихонько подвывал мальчишка, прижимая к животу
– Петечка, мальчик мой, что случилось? – бросилась к нему Ника.
– Сынок, что с тобой? Ты жив? – едва выговорил побелевшими губами ЕВР.
– У-у-у, – сменил тональность будущий реформатор. – Упал!
Прискакал на одной ноге перепуганный Жан, на ходу пытаясь всунуть в штанину вторую ногу. Высунулась заспанная Марфа.
– Врача! – приказала Ника ЕВРу. Присела рядом со страдающим пареньком, обняла, прижала к себе. – Ну, не плачь, ты же мужчина.
– Вывих, – констатировал доктор, осмотрев Петрушу. – Неделю с лангеткой походит, всех и делов-то.
Конечно, уже ни о каких поцелуях в эту ночь речи не шло. Ника долго сидела у кровати перебинтованного, всхлипывающего во сне мальчика, вспоминала руки ЕВРа, его нежные горячие губы, улыбалась и верила: все у них впереди.
Какое наступило восхитительное время! Петр, с упакованной в повязку рукой, находился дома, Марфи даже по подружкам не бегала, все время, как Ника понимала, надеясь застать Вовчика. Вовчик же не появлялся, правда, позванивал ежедневно, по-братски справляясь, не нужна ли сестренке какая помощь.
ЕВР зачем-то поснимал со стен и спрятал в мастерской все свои картины. Разговаривали Ника с хозяином мало, потому что почти не оставались одни, – да и что слова? Что стоят они, грубые, тяжелые, общеупотребимые, по сравнению с нечаянными взглядами, легкими полуулыбками, случайными касаниями рук…
В один из тихих вечеров, когда спелые июньские звезды голубым горохом валились с неба, ЕВР, смущаясь, спросил:
– Вероника Владиславовна, скажите, а как вас посетила мысль добавить в мое полотно желтого колера?
Конечно, Ника все время ждала этого неизбежного вопроса и очень его боялась, потому что не хотела открывать страшную правду, щадя нежную и ранимую натуру истинного художника.
– У меня ведь комната не очень светлая, темная, можно сказать, – раздумчиво начала она. – А я так люблю солнце! – Девушка улыбнулась и сама стала теплой и трогательной, как солнечный лучик. – Вот мне и показалось… Вы на меня не сердитесь? – невинно похлопала она белоснежными ресницами.
– Наоборот… – ЕВР сказал это так нежно, что у няни закружилась голова. – Вы даже не представляете, какие горизонты мне открылись! Вы заставили меня по-другому посмотреть на свое творчество. Да что там на творчество, – ЕВР разволновался, – на мир! Понимаете, мои работы, они – суть моего мировосприятия.
Мужчина сел совсем рядом, Нике даже показалось, что она чувствует странный жар, исходящей из его тела.
– Мой мир, – продолжил ЕВР, – весьма далек от совершенства. Это жесткий и безжалостный мир чистогана, мир мрачных грез и утраченных иллюзий. И я подсознательно выплескивал все его несовершенство на свои холсты. Но теперь, – ЕВР встал, выпрямился во весь рост, в его зазвеневшем
Нике очень хотелось зааплодировать. Но она постеснялась.
– Вероника Владиславовна… – ЕВР снова сел, взял ее руки в свои ладони.
«Вот сейчас он сделает мне предложение, – подумала Ника, – или поцелует». Она томно прикрыла глаза, затрепетала ресницами.
– Ника… – Его прекрасный голос понизился до нежного, с сексуальной хрипотцой шепота. – Если я попрошу вас… – Он замолчал, едва справляясь с нахлынувшим волнением, совладал с собой, глубоко вздохнул, видимо набираясь храбрости для того, главного, к чему шел все это немыслимо долгое время. – Если я попрошу вас стать… моим учителем!
– В жизни? – ахнула, распахивая синие окна глаз, Ника.
– Да! – ЕВР снова загорелся. – И в живописи. Вы такая светлая, солнечная, не зря вас так любят дети. Научите меня радоваться!
Ника растерялась. Радоваться – значит, любить. Это общеизвестно. Может, он иносказательно просит подарить ему радость любви?
Девушка вспыхнула, пораженная этим чудесным открытием, потупила взор и смущенно проронила:
– Я согласна…
– Отлично! – обрадовался ЕВР. Благодарно и горячо покрыл поцелуями Никины руки. – Начнем прямо сейчас?
К такому стремительному повороту событий Ника не была готова. К тому же как раз сегодня на ней был надет совершенно простенький, хэбэшный комплект белья…
Не обращая внимания на Никино смущение, хозяин легко поднял ее с дивана и потащил за руку в мастерскую.
«Куда? Почему? – запаниковала девушка. – Там нет ни дивана, ни кресла! Ну не на мольберте же!»
– Смотрите! – торжественно провозгласил ЕВР, включая свет.
Прямо перед ними на выстроенных в строгую линейку подрамниках стояли картины. Те, что он поснимал со стен.
– Ника… – ЕВР очень волновался. – Я вам всецело доверяю. Вот кисти. Вот краски. Пожалуйста, добавьте в них цвета! Так, как считаете нужным… – И он, смахнув со лба пот, стремительно вышел.
Ника осталась одна. Потрясенная, растерянная, раздосадованная.
Она-то думала…
А он…
Вдруг ее захлестнула такая ненависть, что в глазах зарябило! Плохо соображая, что делает, девушка подскочила к палитре, схватила изящную кисть, грозно макнула ее в первую попавшуюся ярко-голубую краску. Хищно оглядела ужасающие холсты. Сознание вычленило один, центральный. Громоздкий, квадратный, в унылых серо-болотных тонах. Держа кисть наперевес, как праведное оружие возмездия, Ника подскочила к холсту и не глядя принялась яростно елозить по нему мягкой податливой щетиной. Почувствовав, что нежные волоски стерлись, отбросила никчемную деревяшку, тут же ухватила другую, толще, значительнее. Окунула ее в ядовито-малиновую яркость и, уже не елозя, а брезгливо стряхивая вязкую жидкость с кисти на холст, принялась за следующий шедевр. Сине-серый, угрюмый, как осенние сумерки заблудшей московской души.