Европа и ислам История непонимания
Шрифт:
Вначале, благодаря Омейядам, испано-мусульманский мир усвоил основные черты великой сирийской культуры; однако со временем взяла верх аббасидская культура, пришедшая через посредство исламских правителей Магриба. Ее интеллектуальные сокровища очаровывали даже христиан-диммий: еще в IX веке Альваро Кордовский сетовал, что христианские ученые тратят время на имитацию арабских букв, а не на изучение Библии и сочинений Отцов Церкви.
Отношения между халифами Кордовы и «франками» севера Пиренеев были в целом неплохими. В 953 году халиф принял Иоанна, аббата Горце, посланника германского короля Оттона: король просил халифа помочь ему избавиться от сарацинских «гнезд» в Альпах. В ответ халиф отправил к королю, ставшему тем временем императором, мосарабского епископа Рецемунда, известного как человек, которому посвящено «Возмездие» («Antapodosis») кремонского епископа Лиутпранда.
После Абд ар-Рахмана III среди халифов больше не было правителей такого масштаба. Впрочем, добрую память оставил после себя Хакам II (961–976), который расширил и украсил Кордову. Ему выпало спорное (в
В западной Европе — по крайней мере до XII века — ничего или почти ничего не знали о населенных мусульманами землях к востоку от Иерусалима. Достаточно сказать, что Берта, маркиза Тосканская, написала багдадскому халифу ал-Муктафи в 906 году, так как лишь недавно и случайно (от пленников, захваченных на кораблях из Ифрикии) узнала о существовании мусульманского наследного правителя, более могущественного, чем аглабидский эмир Кайруана, с которым она поддерживала хорошие отношения (что, естественно, не исключало пиратских набегов).
В глазах европейцев, напротив, все более важную роль играли правители мелких испанских эмиратов. Одним из них был Муджахид, эмир Дении, который в самом начале XI века задумал и чуть было не реализовал обширный и последовательный политический проект, смысл которого заключался в установлении контроля над Балеарскими островами, Корсикой и Сардинией, то есть практически надо всем северо-западным Средиземноморьем от Валенсии до Тирренского моря. Муджахид с 1010 года укреплял свою власть, пользуясь кризисом халифата, и при поддержке нескольких морских командиров господствовал на Балеарах. Против этой угрозы объединились (вероятно, по призыву Папы Бенедикта VIII) Генуя и Пиза — два морских города, которым ранее довелось перенести немало нападений сарацин; после долгой и трудной войны 1015–1021 годов они сумели одержать победу над противником. Кампания пизанцев и генуэзцев против Муджахида — первый пример серьезного объединения христианских сил против общего мусульманского врага. На этом примере видно, что в XI веке в таких войнах уже присутствовал, явно или неявно, религиозный компонент. Заметим, что именно в это время начинается активная разработка религиозной догматики в таких монастырях, как, например, аббатство Клюни.
Со времен императора Константина в христианском мире религиозные мотивы обычно использовались в поддержку военных действий или для их оправдания (а иногда даже для придания им сакрального характера). В Византии термины «священное воинство» и «священная война» были общепринятыми в той мере, в какой считалось священным все, касавшееся императорской власти: борьба с язычниками и распространение христианской веры могли войти в военную риторику и символику. Однако византийская церковь воздерживалась от придания оружию и войне сакрального смысла. Совсем иначе повела себя римская церковь, которая оказалась перед необходимостью ассимилировать — и затем частично нейтрализовать, а частично свести на нет — нагруженные религиозно-мифическим содержанием древние военные традиции германских народов, с которыми те упорно не желали расставаться. При этом — особенно начиная с каролингской эпохи — все теснее становилась связь между высшим духовенством и властью, что вело к «милитаризации» ценностей и обычаев: яркий пример тому — римско-германская литургия благословения оружия и посвящения в рыцари, основа рыцарской этики и ритуалов. В таком контексте ярче проявлялась тенденция к превращению военных стычек христиан с мусульманами в эпизоды религиозного противостояния, в котором — основываясь на уже сложившихся умственных стереотипах — две религии выходили на своеобразный Божий суд, чтобы выяснить, какая из них сильнее и, следовательно, лучше. Важно подчеркнуть, что такие умонастроения поначалу скорее подразумевались, чем выражались открыто, и были распространены больше среди мирян, чем среди церковников, которые их терпели, но не более, поощряя лишь в очень редких случаях.
И все же церковные обряды благословения знамен и оружия (в обществе, где благословлялось все, начиная с орудий труда, и любое человеческое действие имело священное измерение), а также представление, восходящее к VII веку, согласно которому от мусульман надо защищать не только жизнь и имущество, но также церкви и реликвии, способствовали тому, чтобы война с новыми врагами рассматривалась как «справедливая» или даже «священная». Несмотря на это, названия «исмаилиты», «агаряне» или «сарацины» происходили от слов, которые, хотя и не обозначали этнические образования, тем не менее указывали на происхождение: они отсылали к библейскому рассказу о потомках патриарха Авраама. Иными словами, врага никогда не называли так, чтобы подчеркнуть — в отрицательном смысле — его статус нехристианина и тем самым оправдать войну с ним различием
Ситуация начала меняться только в IX веке, когда явственно обрисовалась угроза со стороны мусульманских корсаров и понтифики стали вновь, пусть даже время от времени, прибегать к мерам, уже испробованным ранее: например, когда Григорий II в 721 году послал напрестольную пелену папского алтаря герцогу Аквитанскому, который сражался с арабами под Тулузой, или когда Адриан I воодушевлял Карла Великого перед его испанской экспедицией 778 года. Но было бы натяжкой толковать поступок Григория II как стремление придать этой войне характер «священной». Что же до франкских воинов, которые разорвали пелену на мелкие кусочки и проглотили их, то здесь мы видим акт веры, граничащий с магическим ритуалом: это, однако, нисколько не подразумевает того, что война с неверными сама по себе похвальна в духовном смысле. Совсем по-другому выглядит случай со Львом IV, который на следующий день после нападения сарацин на Рим в 846 году пообещал вечную жизнь всем, кто пожертвует собой в защиту веры и Церкви; в похожем смысле высказывались Папы Николай I (856–867) и Иоанн VIII (872–882).
Христиан Западной Европы как раз в эти годы волновали другие известия, которые приходили из Испании — той части исламского мира, которая была им лучше всего известна. Всех потряс случай с «кордовскими мучениками», о котором рассказал Евлогий. Он в 848 году пересек христианскую часть Испании, где участвовал в антиисламской полемике сомнительного характера, и затем ездил по остальной Европе, навещая своих родственников, разбросанных по континенту, видимо, по торговым делам. Путешествия св. Евлогия — интересный пример, доказывающий, что торговля и обмен между Европой и миром ислама были делом куда более распространенным, чем это принято думать, хотя и далеко не простым.
Примерно в 850 году в Кордове около пятидесяти мужчин и женщин нарушили запрет на проповеди против закона Пророка и приняли мученическую смерть. Судя по всему, в основании их поступка лежало не столько стремление к мученичеству, сколько желание приблизить конец света: ведь считалось, что когда Евангелие будет возвещено всем народам, то настанет конец света и Страшный Суд. В 858 году два бенедиктинских монаха из Сен-Жермена, путешествовавшие по Испании в поисках мощей св. Винцента, прибыли в Кордову и вывезли оттуда тела трех мучеников. Кордовский эпизод произвел сильное впечатление на Запад и в течение долгого времени оставался образцовым: спустя примерно четыре века францисканцы сделали из него настоящий пример для подражания. До сих пор ведутся споры, в какой мере папские заявления во второй половине IX века и история с «кордовскими мучениками» повлияли на зарождение идеи крестового похода или, что еще сложнее выяснить, «священной войны» в целом.
Тунисские эмиры-аглабиды, видимо, были призваны на Сицилию неким византийским сановником, желавшим использовать их против своих соперников в борьбе за власть. Им понадобилось более семидесяти лет на то, чтобы полностью завладеть островом: долгий период, если сравнить его с головокружительной военной прогулкой, которая в необычайно короткий срок сделала почти весь Пиренейский полуостров субконтинентом, основательно проникнутым духом ислама. Но после сдачи Таормины в 902 году Сицилия почти на два века стала одной из важнейших частей дар ал-ислама. Конечно, христиане, сведенные к положению диммий, не исчезли с острова, но тем не менее, процесс арабизации и берберизации зашел очень далеко, в том числе в этническом и лингвистическом плане. Сицилийский этнический субстрат был сложным и смешанным: доиндоевропейские «пеласги», финикийцы, эллины, латиняне, византийские греки; тем не менее арабо-берберы оставили в сикульском языке [10] весьма заметные следы, особенно в том, что касается земледелия, ирригации, сельскохозяйственных инструментов и техники обработки земли. Пришедшие из знойной и сухой местности мусульмане были поражены и восхищены обилием воды и лесов на Сицилии, который мог стать неистощимым источником древесины для всего исламского флота. Ибн-Хаукал в X веке относился к Сицилии несколько свысока, считая ее периферией по отношению к процветающим странам Магриба. Однако Палермо, который он увидел в 973 году, был одним из крупнейших городов западного Средиземноморья, с множеством прекрасных дворцов и культовых зданий, прохладными фонтанами, богатыми рынками. До наших дней от всего этого великолепия дошли только бани Чефалу, теперь уже разрушенные. Но основные черты культуры и искусства мусульманской Сицилии сохранились и в XII веке, после завоевания острова викингами. Циза, Куба, палатинская Капелла говорят нам о высоком качестве жизни и о joie de vivre [11] необычайного уровня, соответствующего, впрочем, тому, что мы знаем и что осталось нам от дворцов, садов, водохранилищ, мечетей, медресе Испании и Магриба.
10
Один из мертвых италийских языков, распространенный в древности на Сицилии.
11
Умение наслаждаться жизнью (фр.).