Эйлин
Шрифт:
— Скажи, — начала она, — ты не против выпить что-нибудь сегодня вечером после работы? Я никого не знаю в этом клятом городке, и я хотела бы угостить тебя коктейльчиком, если ты захочешь.
Ребекка говорила это в такой неестественной, заученной манере, что я повела себя столь же неестественно. Люди обычно не говорят так: «скажи», «коктейльчик». Она казалась неискренней, да и была таковой. Она была ужасно манерной, и позже, оглядываясь назад, я чувствовала, что Ребекка оскорбила меня, выдав мне эту заученную речь. «Клятый». Но в тот момент мне показалось, что меня пригласили в изысканный мир красоты. Я была польщена. И смущена. Меня никогда не приглашали таким образом, и это было так же восхитительно и страшно, как услышать от кого-нибудь «я тебя люблю». Я была преисполнена признательности. Я даже не подумала об отце, о своих вечерних обязанностях, ни о чем. Я просто ответила:
— Ладно.
— Ладно?
— Я не против пойти выпить, — сказала я. — Быть может, в «О’Хара», часов в семь?
Я была потрясена тем, как легко эти слова слетели с моего языка. Я надеялась, что моя «посмертная маска» не выдаст меня, и молилась, чтобы мой голос не дрогнул. «О’Хара» был просто темным баром с твердыми деревянными скамьями — туда ходили большинство местных трудяг. Самыми частыми клиентами здесь были полицейские, пожарные и рабочие с верфи, от которых сильно пахло морской солью и потом. Две одинокие женщины в таком месте, как «О’Хара», должны были смотреться странно, если не хуже. Но я готова была рискнуть. Я была забитым ребенком, но не трусихой.
— Это единственный бар в городе, — добавила я.
— Звучит идеально, — прошептала Ребекка. Потом состроила игривую, лукавую гримаску. — Увидимся там. В семь, как штык, — так ведь выражаются? — И она закрыла дверь.
Это было… нечто. Вы же, наверное, помните, что я была — как вы назвали бы это — неудачницей, домоседкой, чудачкой. Я была ханжой. Я никогда не ходила в увеселительные заведения по вечерам. Даже в колледже мы могли ходить на танцы только в сопровождении старших, а среди девочек в нашем общежитии считалось, что бродить по таким местам в одиночку может только шлюха, проститутка, грешница, похотливая, неблагодарная, ужасная девушка, подлинная угроза цивилизации. Даже ступить за порог такого заведения, как «О’Хара», означало навлечь на себя косые взгляды. Но если это делает Ребекка, я тоже сделаю это. Что мне терять? Я завершала работу достаточно рано, чтобы успеть доехать до дома и переодеться. Я решила, что мне нужно надеть платье, нанести макияж, найти духи матери. Прихорашиваться подобным образом, конечно же, было глупо. Если женщина одета слишком хорошо для окружающей обстановки — значит, она или чужая здесь, или не в своем уме.
Однако для меня это был бы не первый визит в «О’Хара». Бармен Сэнди был толстым медлительным мужчиной с глубокими шрамами от юношеских угрей; он носил на шее золотой крест и флиртовал с любой зашедшей в бар женщиной. Я бывала там множество раз — еще девочкой, когда мать, сидя в машине, посылала меня забрать отца, если после дежурства он слишком засиживался с коллегами-копами за кружкой пива. Позже я должна была сопровождать его домой, когда он слишком напивался и отказывался от предложений коллег подвезти его. Я помню один осенний вечер, когда я приехала из колледжа на выходные, и мать отправила меня в бар забрать отца. Мы ехали домой по озаренным луной улицам; он положил голову ко мне на плечо и сказал, что я хорошая девочка, что он любит меня и сожалеет, что не может быть настоящим, хорошим отцом, которого я заслуживаю. Сначала это тронуло меня, но потом его ладонь коснулась моей груди. Я оттолкнула его. «Хватит дуться, Джоани», — произнес он, откидываясь на спинку своего сиденья. Я никогда и никому не упоминала об этом.
В тот день, прежде чем уйти из «Мурхеда», я допила вермут, хранившийся в моем шкафчике, потом заехала в винный магазин, чтобы купить джин и пиво для отца и еще одну бутылку вермута себе. Мне нужно было выпить перед тем, как встретиться с Ребеккой в «О’Хара» — настолько я нервничала. Дома я поставила пакет с выпивкой рядом с креслом отца — тот спал, прижавшись щекой к обивке, приподняв брови и сморщив нос; тело его под фланелевым халатом казалось неуклюжим, нелепо изогнутым. Я как можно тише проскользнула в душ. Скажу вам прямо: я не была лесбиянкой. Но меня тянуло к Ребекке, я жаждала ее внимания и одобрения, я восхищалась ею. Это можно было назвать увлечением. На месте Ребекки вполне могли оказаться Марлон Брандо или Джеймс Дин, Элвис Пресли, Мэрилин Монро. В таком обществе любой нормальный человек захочет хорошо выглядеть и пахнуть. Я беспокоилась — что будет, если Ребекка решит придвинуться ближе ко мне, как придвинулась она к Ли? Вдруг она учует, что у меня месячные и что я не помылась? Вдруг она уже учуяла это, но не сказала ничего? Как мне понять, почувствовала она этот запах или нет, и как мне притвориться, будто я не знаю, что она это учуяла? Мои бедные интимные места… Готовность моего
Выйдя из душа, я обмотала голову полотенцем и прислушалась к сопению отца, доносящемуся из кухни, надеясь, что я сумею выскользнуть наружу, ничего ему не объясняя. Самой дивной песней, которую я когда-либо слышала, была тишина в доме в тот вечер — лишь тихо пощелкивали батареи, да завывал снаружи ветер. Как обычно, я пошла одеваться к гардеробу матери, выбрав то, что, по моему мнению, выглядело хорошо: черное шерстяное платье с высоким воротником, с вышивкой из золотых листьев по кромке. Я причесала все еще влажные волосы, нанесла на губы новую помаду, натянула свежие краденые колготки, потом в замешательстве остановилась перед шкафчиком, полным обуви матери — на полразмера больше, чем у меня. У меня самой были только поношенные туфли и боты, поэтому я решила обуться в боты. Они придавали мне глупый и неуклюжий вид, но, в конце концов, была зима. Из верхней зимней одежды матери я выбрала черную пелерину с капюшоном, схватила свою сумочку, аккуратно прикрыла дверь и помчалась к машине. Было так холодно, что когда я вышла на подъездную дорожку, мои волосы уже смерзлись прядями. Они пощелкивали меня по ушам, словно мертвые насекомые, пока я вела машину с закрытыми окнами, стараясь пореже дышать. Я остановилась под разбитым уличным фонарем напротив «О’Хара», поправила помаду, глядя в зеркало заднего вида, и, оскальзываясь на льду, поспешила в бар.
Когда я открыла дверь в темное теплое помещение, Ребекка уже была там — сидела на высоком барном табурете, скрестив ноги, лицом к столу, за которым устроились четверо неопрятного вида молодых людей. Все они, казалось, немного потели, улыбались, по-юношески нервничали и потягивали пиво. На них были плотные шерстяные куртки в синюю, серую или красную клетку и вязаные шапки — или плотно сидящие на голове, или с клапанами, прикрывающими уши. Лица у них были красные и шершавые от ветра, солнца и холода. Все четверо слушали, как Ребекка рассказывает о чем-то — я не слышала о чем.
— О, Эйлин! — воскликнула она, прервавшись.
Ее голос прозвучал в дыму, перекрывая рождественские песни, которые играл музыкальный автомат — то ли Перри Комо, то ли Фрэнк Синатра, я не разбиралась тогда. Сидящие за столом мужчины замерли, все они смотрели на Ребекку, и никто — на меня, но я все равно чувствовала себя важной персоной, даже знаменитостью. Ребекка развернулась на барной табуретке, не обращая внимания на почитателей, и махнула мне рукой — как если б мы были подругами, наконец-то встретившимися после долгой разлуки, как если б она стояла, прислонившись к палубному ограждению романтического океанского лайнера, и жаждала наконец-то наглядеться на меня и поговорить обо всем на свете. Ребекка пила мартини, и я присмотрелась к тому, как она держит бокал — тремя пальцами, оттопырив указательный и мизинец, словно на светском рауте. В «О’Хара» она была совершенно не к месту. Она была одета в тот же самый наряд, в котором была на работе, однако заплела волосы в косу. Пальто ее лежало поперек сиденья соседнего табурета. Когда я подошла, Ребекка опять развернулась, взяла пальто и переложила на другой стул, слева от нее, где уже лежала меховая шапка и кожаные перчатки.
— Я заняла для тебя место, — пояснила она, — на тот случай, если кто-то пожелает подсесть, понимаешь? Ну, присаживайся. Что будешь пить?
— Наверное, пиво, — ответила я.
— Пиво, как скромно, — отозвалась Ребекка.
Пиво для нее было чем-то эксцентричным. Было понятно, что она происходит из состоятельной семьи, настолько состоятельной, что ее не волнует мнение других. Ею двигало нечто иное, чем деньги, — личные ценности, я полагаю. Но хотя она обладала несомненной небрежностью и утонченностью представительницы высшего класса — или как минимум класса намного выше, чем тот, к которому относилась я и завсегдатаи «О’Хара», — было в ней нечто приземленное. Ее волосы — такие рыжие, такие непокорные, полные дикой красоты, — мешали ей выглядеть снобом.
К нам направился Сэнди, вытирая руки кухонным полотенцем. Перекинув его через плечо, он облокотился на барную стойку и наклонился к Ребекке.
— И что теперь, красавица? — спросил он, не обращая на меня внимания.
Ребекка едва посмотрела на него. К моему удивлению, она положила руку поверх моей. Ее ладонь была горячей и легкой.
— О, звезды, ты же совершенно замерзла, — произнесла она. — И волосы у тебя мокрые… — Ребекка повернулась к Сэнди. — Одно пиво, пожалуйста и, наверное, немного виски, чтобы согреть мою девочку. Что скажешь, а? — Она посмотрела на меня и улыбнулась. — Я так рада, что ты выбралась сюда…