Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1
Шрифт:
напившись чая и кофе, тотчас же садился за работу, которой не прерывал до
самого обеда, то есть до трех часов пополудни. Обедал он у Ивановых, где уже и
оставался до самого вечера. Таким образом, Федор Михайлович писал по вечерам
крайне редко, хотя говорил, что лучшие и наиболее выразительные места его
произведений всегда выходили у него, когда он писал поздно вечером. Однако
вечерние занятия ему были воспрещены, как слишком возбуждавшие и без того
расстроенную
припадками падучей болезни, приобретенной им во время ссылки в Сибири {3}.
Здесь не могу пройти молчанием одного случая, происшедшего со мной в
описываемое лето. Однажды к Ивановым приехали гости из Москвы, провели
целый день в Люблине и по настоянию гостеприимного хозяина остались
ночевать, с тем чтобы на другой день утром отправиться обратно. Так как гостей
было довольно много, то пришлось на ночь потесниться, и я должен был уступить
свою комнату одному из гостей. Ф. М. Достоевский предложил мне переночевать
у него. Я, конечно, охотно согласился, и мы скоро вдвоем пришли к нему на дачу.
Пожелав спокойной ночи Федору Михайловичу, я отправился в соседнюю
комнату и устроился здесь весьма удобно на диване, однако заснуть никак не мог.
Мертвая тишина, царствовавшая в доме, тихие шаги Федора Михайловича в
соседней комнате и иногда достигавшие до меня его тихие вздохи и даже как
будто какой-то шепот, раздававшийся по временам в его комнате, взволновали
меня, и я при всем старании никак не мог заснуть. Мною начал овладевать даже
какой-то непонятный страх, и я слышал биение своего юного сердца. Так прошло
с добрый час. Вдруг шаги Федора Михайловича начали приближаться к моей
комнате, затем тихо отворилась дверь, и я увидел бледную фигуру Достоевского
со свечкою в руках. Я невольно вздрогнул и приподнялся на диване.
250
– Послушайте, - дрожащим голосом проговорил Достоевский, - если со
мною случится в эту ночь припадок, то вы не бойтесь, не подымайте тревоги и не
давайте знать Ивановым.
С последними словами Федор Михайлович притворил дверь и удалился в
свою комнату. Как молодому юноше, мне в ту минуту сделалось невыразимо
страшно, я боялся видеть и слышать об этой болезни (у нас в институте было два-
три таких случая), а тут приходилось с минуты на минуту ожидать, что вот-вот
Федор Михайлович упадет, начнутся с ним конвульсии, раздадутся болезненные, совершенно особенные крики... Сон далеко отлетел от меня, и я весь обратился в
напряженный, тревожный слух. Вскоре шаги прекратились, и вместо этого я стал
ясно различать перелистывание страниц книги. Очевидно, Федор Михайлович
начал
мысль я ни хватался, фигура Достоевского со свечкою в руках постоянно
возвращала меня на прежние ожидания припадка. Ужасная ночь! Вдруг я стал
различать едва долетавший до моего слуха отдаленный, глухой шум. Последний
быстро приближался и усиливался, наконец раздался продолжительный свисток, и я тотчас же догадался, что это проходил поезд Московско-Курской железной
дороги. Я невольно и с радостью ухватился за гул удалявшегося поезда, и, по
мере того как поезд все более и более удалялся, я тоже начал забываться... Когда я
проснулся, яркое летнее солнце весело глядело в мою комнату, и вся бодрость
разом возвратилась ко мне. Быстро одевшись, я застал Федора Михайловича уже
за утренним чаем веселым и совершенно спокойным. Оказалось, что припадка с
ним не было, хотя приближение такового он накануне предчувствовал.
– Я всегда предчувствую приближение припадка, - говорил он мне, - но
вчера как-то благополучно обошлось. А вы, я думаю, порядочно напугались?
–
засмеялся он и тотчас же переменил тему разговора и начал рассказывать о своем
последнем путешествии за границу {4}.
Достоевский говорил медленно и тихо, сосредоточенно, так и видно было, что в это время у него в голове происходит громадная мыслительная работа. Его
проницательные небольшие серые глаза пронизывали слушателя. В этих глазах
всегда отражалось добродушие, но иногда они начинали сверкать каким-то
затаенным, злобным светом, именно в те минуты, когда он касался вопросов, его
глубоко волновавших. Но это проходило быстро, и опять эти глаза светились
спокойно и добродушно. Но что бы он ни говорил, всегда в его речи
проглядывала какая-то таинственность, он как будто и хотел что-нибудь сказать
прямо, откровенно, но в то же мгновение затаивал мысль в глубине своей души.
Иногда он нарочно рассказывал что-нибудь фантастическое, невероятное и тогда
воспроизводил удивительные картины, с которыми потом слушатель долго
носился в уме. Одна из дочерей А. П. Иванова, уже взрослая девица и отличная
музыкантша, была большая трусиха. Федор Михайлович это хорошо знал и
нарочно рассказывал ей на сон грядущий такие страшные и фантастические
истории, от которых бедная Мария Александровна не могла подолгу заснуть.
Федора Михайловича это ужасно забавляло.
О своем пребывании в Сибири и в каторге Достоевский нам ничего
никогда не рассказывал. Он вообще не любил об этом говорить. Все это знали, 251