Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1
Шрифт:
Верстовского собранием простых романсов и больше ничего. Ф. М. Достоевский
не высказывался определенно и скорее готов был бы поддержать А. П. Иванова, чтобы хотя чем-нибудь доставить удовольствие этому прекрасному человеку.
Действительно, стоило только неодобрительно отозваться об "Аскольдовой
могиле", как это просто выводило из себя Александра Павловича. Он знал эту
оперу наизусть и играл ее по слуху. Со времени постановки оперы на московскую
сцену А. П. Иванов
первый год постановки "Аскольдовой могилы" она была сыграна шестьдесят раз.
Тогда роль Торопки исполнял знаменитый певец Бантышев, который своим
феноменальным голосом всегда привлекал в театр массу москвичей,
преимущественно из купечества.
Уже раз коснувшись музыки, упомяну здесь маленькую подробность.
Однажды в присутствии Ф. М. Достоевского я сыграл на рояли (я тоже играл по
слуху) немецкий романс на известные стихи из Гейне:
253
Du hast Diamanten und Perlen,
Hast alles, was Menschenbegehr,
Und hast die schonsten Augen, -
Mein Liebchen, was willst du mehr?.. {*} {6}
и т. д.
{* У тебя брильянты и жемчуг,
У тебя все, чего можно пожелать,
У тебя прекрасные глаза, -
Моя дорогая, чего же еще ты хочешь?}
Романс этот очень понравился Федору Михайловичу, и он
полюбопытствовал узнать, где я его слышал. Я ответил, что несколько раз
слышал, как его играли шарманщики в Москве. По-видимому, Достоевский
слышал этот романс впервые и стал частенько сам его напевать. Не смею
утверждать, но, быть может, у него вследствие сего явилась мысль в 5-й главе 2-й
части своего романа "Преступление и наказание" вложить в уста умирающей
Катерины Ивановны Мармеладовой те же слова этого романса, которые она
произносит в бреду {7}. Необходимо припомнить, что Катерина Ивановна также
ходила по улицам с шарманкой и своими детьми, заставляя последних петь и
плясать перед глазеющим народом. Вторую же часть своего романа Федор
Михайлович именно писал в Люблине летом 1866 года.
– ----
Ф. М. Достоевский почти каждую неделю ездил в Москву, в редакцию
"Русского вестника", в котором печатался его роман, и всегда возвращался домой
недовольный и расстроенный. Объяснялось это тем, что ему приходилось почти
всегда исправлять текст или даже прямо выбрасывать некоторые места своего
произведения, вследствие разных цензурных стеснений. Это, конечно, было ему
очень неприятно, но открыто он этого не высказывал, так что никто из нас не
знал,
Однажды Федор Михайлович отправился в Москву пешком и для
компании пригласил меня с собой. Во всю дорогу он рассказывал о последних
политических событиях, весь интерес которых в то время сосредоточивался на
австро-прусской войне. Я, конечно, мало понимал в политике, но, читая
ежедневно газеты, очень интересовался военными успехами Пруссии.
Естественно поэтому, с какою жадностью я вслушивался в объяснения, мнения и
взгляды Федора Михайловича, который своею громадною эрудицией мог
поистине увлечь каждого слушателя. От него я узнал о Бисмарке, Наполеоне III, Франце-Иосифе и других вершителях судеб Европы. Он был очень внимателен и
терпелив к задаваемым мною вопросам и с полной обстоятельностью старался
мне все разъяснить, чего я, по своему юношеству, не понимал. В такой беседе мы
дошли до Рогожской заставы. Здесь Федор Михайлович просил меня остаться и
254
подождать, пока он съездит в редакцию. Я присел на лавочку возле какого-то
трактира средней руки и от нечего делать начал считать, сколько мимо меня
провезут по шоссе покойников на Рогожское кладбище. Нужно заметить, что в
описываемое лето в Москве свирепствовала холера если и не особенно сильная, а
все же уносившая ежедневно немало жертв. В течение трехчасового ожидания я
насчитал, что мимо меня провезли около десяти человек покойников, почти
исключительно из простонародья. Какая-нибудь клячонка тащит в телеге наскоро
сколоченный простой желтый гроб, и два-три человека провожатых, а то и
никого. Грустная картина! Но вот вскоре показалась пролетка, и в ней знакомая
фигура Федора Михайловича, искавшего меня глазами. Когда он подъехал ко мне, то сообщил прежде всего, что он очень проголодался, и предложил закусить тут
же в трактире. Я был весьма доволен таким предложением, ибо и сам чувствовал
голод. Таким образом, мы вошли в трактир и заняли отдельный столик, накрытый
белой скатертью и усеянный скучающими мухами. Благодаря летнему времени, в
трактире было почти пусто. Половые в белых рубахах и с салфеткой под мышкой
уныло бродили по зале и, по-видимому, были удивлены нашим посещением, ибо
мы все же были на загородном шоссе необычными посетителями.
Половой, подававший нам холодную закуску (кстати замечу, что Федор
Михайлович почти ничего не пил), был очень вертлявый и услужливый человек, так что он невольно напомнил мне того трактирного слугу, который подавал обед