Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования
Шрифт:
Припишите и о Льве Николаевиче; правда ли, что он эту зиму будет жить в Москве? [1384] Тогда и вас можно ждать в Москву на святки? Наверное ли будет Достоевский издавать свой "Дневник писателя" в будущем году? [1385] "Карамазовых" я все еще не читал, жду конца. А что за прелесть его Август "Дневника"! Ведь эта схватка с Градовским чуть ли не такое же событие, как и Речь его [1386] . Каким чудом живет Достоевский в Петербурге? Как он выносит Петербург? Как его не тянет — если уж нельзя в деревню — так в Москву, в Россию, все-таки?..
1384
Осенью 1880 г. Толстой два раза приезжал по делам в Москву. Зиму 1880-1881 гг. он провел в Ясной Поляне.
1385
В 1881 г. вышел один номер "Дневника писателя" — уже после смерти Достоевского.
1386
См. примеч. к п. 208.
Автограф // НБ АН УССР. — III.17072.
216. А. Г. Достоевская — В. М. Каченовскому [1387]
<С.-Петербург> 28 октября 1880 г.
…Федор Михайлович поручил мне передать вам его сердечную благодарность за присланное вами письмо вашего высокоуважаемого отца [1388] . Это письмо — важный вклад в собрание Федора Михайловича, и он очень ценит ту поспешность, с которою вы исполнили его просьбу [1389] …
1387
Владимир
1388
Автографы русских и иностранных деятелей собирала сама Анна Григорьевна, а не Достоевский, что, конечно, не исключало его личной благодарности за присылку. См. его письмо к Каченовскому, датированное 16 октября 1880 г. // Письма. — IV. — С. 203-204.
27 октября Каченовский писал Достоевскому:
"С удовольствием исполняю ваше желание. Из писем отца у нас остались лишь семейные, относящиеся к первым годам его женитьбы; все прочие отданы были в 40-х годах П. М. Строеву и М. П. Погодину" (Авт. // ЛБ. — Ф. 93.II.5.56; Ср. II.5.57).
1389
Среди бумаг А. Г. Достоевской хранится письмо М. Т. Каченовского к жене, датированное 13 мая 1810 г. (ЛБ).
Копия рукой В. М. Каченовского // ЛБ. — Ф. 93.II.5.57.
217. С. А. Юрьев — О. Ф. Миллеру
<Москва> 3 ноября 1880 г.
…Мне очень хочется видеться с вами уже и для того, чтобы переговорить о Достоевском. Я глубоко сочувствую его красноречивой проповеди о христианской любви, о том, что только в обновлении духом этой любви — источник правды, может, и блага в жизни общественной, личной и народной и т. д. Все это, несомненно, верно и развито Достоевским с обычною ему глубиною, но, тем не менее, не могу считаться вполне солидарным с его мировоззрением, невольно вызывающим на возражения. Послушать его, стать на его точку зрения — надо перестать думать и об экономических и о политических усовершенствованиях народной жизни, похерить все эти вопросы и ограничиться молитвой, христианскими беседами, монашеским смирением, сострадательными слезами и личными благодеяниями. Надо, говорю, похерить все вопросы о политической свободе, потому что Зосима и в цепях свободен. Не тут ли кроется и то, что Достоевский мирится с катковщиной? Цепи в известном отношении даже любезны Зосиме: дух в страданиях возвышается. Смирись, гордый человек! Зачем искать гармонии для свободной деятельности, экономических реформ? Все это — тлен и суета. Счастье в тебе, смиренного бог не уничижит, совершится чудо, и все изменится <само> собою, а до того молись, смиряйся и т. д. Как на руку такая речь всем деспотам, всем эксплуататорам! Убей себя в себе!.. Так, кажется, выражается во многих местах Достоевский. Что это значит? Это ведь не христианская проповедь, а скорее буддийская, может быть монашеская. Мы знаем другую формулу: свободно отдай себя на служение общему благу или свободно отдай свою личность общему благу. А это нечто другое, чем "убей себя в себе", излюбленное Достоевским. Прежде чем отдать свою личность, надо иметь ее или приобрести ее. А что такое приобрести личность, иметь ее?.. Отправляясь отсюда, мы придем к выводу иному, чем Достоевский, к другому миросозерцанию, которое, может, больше гармонирует с христианской любовью, чем зосимовский идеал. — Христианский идеал — идеал Зосимы; но, по моему мнению, он односторонен и не исчерпывает далеко истинно христианского идеала. Этот идеал — в деятельной любви ко всем направлениям жизни, политической, экономической, выражающийся в безустанной, энергической деятельности, борьбе и делом и словом, клонящейся к преобразованию всей окружающей народной и общественной жизни! Мыслим ангел с молитвой на устах и смиренными слезами на глазах и мыслим ангел с пламенным мечом на всякую неправду и всякое угнетение человека. Чувствую, что очень неточно, неясно все то, что я написал; но, надеюсь, что вы извините и дополните неясность этого письма. Мне хотелось оправдать перед вами, почему я не могу быть против всех возражений на речь и особенно на последний "Дневник" Достоевского и почему почитал эти возражения необходимыми. Я не читал письма Кавелина [1390] , но знаю из разговоров с ним его воззрения и из писем его ко мне, как он смотрит на речь Достоевского, и не могу не высказать, что я ему во многом сочувствую. На основании сказанного я бы вас просил, если можно, оставить Кавелина без возражений в вашей статье [1391] . Впрочем, я не знаю еще, не прочитал письма Кавелина. Я не могу стать на монашескую почву Достоевского, считающего все вопросы, политические и экономические, суетою сует, — я не могу говорить с вами иначе как вполне искренно и откровенно, потому что глубоко вас уважаю и принадлежу вам всею душою…
1390
Открытое письмо К. Д. Кавелина к Достоевскому появилось в № 11 "Вестника Европы". См. о нем в "Лит. наследстве". — Т. 83. — С. 675-682, 696, 700-703.
1391
К статье "Пушкинский вопрос" (Русская мысль. — 1880. — № 12) Миллер сделал следующее подстрочное примечание:
"В ноябрьской книжке "Вестника Европы" раздался совсем неожиданно единственный подходящий отклик на речь Достоевского, в виде письма к нему К. Д. Кавелина. "Может быть, — говорит автор, — я увлекаюсь золотой мечтой, но мне думается, что новое слово, которого многие ожидают, будет заключаться в новой правильной постановке вопроса о нравственности в науке, воспитании и практической жизни, и что это живительное слово скажем именно мы… С этим же вопросом соединяются, в самых неопределенных сочетаниях, и неясные представления о будущем значении русского и славянского племени в судьбах мира. Громадный успех вашей речи о Пушкине объясняется, главным образом, тем, что вы в ней касаетесь этой сильно звучащей струны, что в вашей речи нравственная красота и правда отождествлены с русскою народною психеею"".
К этой цитате Миллер приписал:
"После этих слов можно и не спорить с многоуважаемым автором из-за частностей его письма".
Автограф // ИРЛИ. — Ф. 156. — Оп. 1. — Ед. хр. 25.
218. А. Г. Достоевская — А. М. Достоевскому
<С.-Петербург> 26 ноября 1880 г.
…Благодарю вас от всего сердца, что вы вспомнили день рождения Федора Михайловича. Он был очень доволен, получив ваше письмо: из всех его родственников только вы и ваши дети поздравили его в этот день. Ни племянники, ни Николай Михайлович даже письмом не подумали о нем вспомнить, и это видимо огорчило Федора Михайловича. Зато тем приятнее было ему получить вечером ваше письмо [1392] <…>
1392
Это письмо А. М. Достоевского от конца октября 1880 г, неизвестно. Достоевский тепло откликнулся на него 28 ноября. "Пожелания твои мне уж, конечно, вполне братские и искренние, — писал он, — только вряд ли они могут сбыться: вряд ли проживу долго…" (Письма. — IV. — С. 213-214).
Мы, слава богу, все здоровы, хотя Федор Михайлович жалуется несколько на грудь. Но работы ужас как много, просто не остается ни минуты свободной. Мы печатаем отдельным изданием "Братьев Карамазовых", и они выйдут в свет в первых числах декабря. Я сама просмотрела все семьдесят пять листов корректуры и нашла, что это просто адская работа. Приходилось сидеть по пять-шесть часов сряду, чтоб не задержать работы. А тут хозяйство, дети, моя книжная торговля, все разрастающаяся, требования наших книг, счет с книжниками; одним словом, каждый час, каждая минута занята, и как ни работаешь, а видишь, в конце концов, что не сделала и половины из того, что предполагала. Как я ни собиралась к вашим, чтоб повидать еще раз Варвару Андреевну [1393] пред ее отъездом, но попасть не могла: утром корректуры, вечером боюсь одна ехать, а ехать с Федором Михайловичем так далеко нельзя и думать: при его слабой груди ему положительно запрещено ездить на большие расстояния. Вот и откладываешь день за день, и все никуда не поспеешь. Но, слава богу, роман скоро выйдет, хотя тут пойдет опять каторжная работа по отправке, продаже и пристраиванию его. А там подписка на "Дневник", которая уже и теперь началась, а там издание "Дневника" и т. д., бесконечная и невозможная работа, а что грустно — что и в результате ничего не видно. Как ни бейся, как ни трудись, сколько ни получай, а все при здешней дороговизне уходит на жизнь, и ничего-то себе не отложишь и не сбережешь на старость. Право, иной раз руки опускаются и приходишь в отчаяние: такая каторжная работа, а только и утешения, что живешь в тысячной квартире, тогда как лично мне нужна маленькая комнатка. Право, я хочу уговорить Федора Михайловича переехать куда-нибудь в деревню: меньше заработаем, зато меньше и проживать будем да и работать меньше придется, жизнь пригляднее станет, в отчаяние не будешь приходить, как теперь. Видите, многоуважаемый Андрей Михайлович, я написала вам вовсе не именинное письмо, и простите меня за это. Но что же будешь делать, когда от вечной работы, беготни,
1393
Дочь А. М. Достоевского — В. А. Севастьянова.
Автограф // ИРЛИ. — Ф. 56. — Ед. хр. 56.
219. Е. Ф. Юнге — Н. И. Костомарову [1394]
<Киев> 27 ноября 1880 г.
…Мне так о многом бы хотелось спросить вас, например, хоть о первой статье Аксакова [1395] и вообще о завязывающемся вновь споре славянофилов и западников, ибо, нечего греха таить, Достоевский своей речью не примирил, а выдвинул вперед вопрос. Не думайте, что я виню Достоевского, напротив — я в полном восторге от его речи, она такая вдохновенная. Вообще, я люблю Достоевского за то, что он в нас идеал будит. Что бы мы были без идеалистов, боже мой! Звери, несмотря на железные дороги. Да и железные-то дороги разве не идеалисты же выдумали? Разве не в этих безумных идеалистах, презирающих блага земные, несущих голову свою на плаху, восклицающих: "Epur si muove!" [1396] , не понимающих нашего "практического и разумного" века, разве не в них выразилось все истинно человеческое, а наши "практические" и "разумные" червонные валеты и юные старцы — не есть ли это болезнь, ужасная эпидемия? Но эпидемия эта в последнее время принимает страшный вид хронической болезни, ж тут-то и полезны такие люди, как Достоевский, которые встряхивают нас, говоря: "Проснитесь!" Но я хотела, собственно, поговорить об Аксакове, мне что-то не совсем нравятся его "две державы" [1397] . Мне кажется, что наши славянофилы — отчасти татарофилы, потому что боготворят именно тот строй русской жизни, который создался под влиянием монгольского ига [1398] …
1394
Николай Иванович Костомаров (1817-1885) — известный историк.
1395
Юнге имеет в виду огромную передовую статью И. С. Аксакова в "Руси", № 1. 15 ноября 1880 г., направленную против конституционных стремлений "западников". "Все иноземные наилиберальнейшие системы политического строя", по утверждению Аксакова, "тесны и узки в применении к государственной и социальной задаче России". Основной задачей России, по мнению Аксакова, являлась организация уездного самоуправления.
1396
"А все-таки вертится!" (итал.).
1397
Из той же статьи Аксакова:
"…пристально всматриваясь в наше современное "здание", мы, в сущности, увидим лишь две истинные исторические основы, или выражаясь техническим языком русских плотников, две державы, стоящие налицо, твердые, как гранит, пережившие века, все невзгоды и все преобразования. Это русский народ и единоличная верховная власть".
1398
6 января 1881 г. Костомаров отвечал Юнге:
"…Ведь и мне, Екатерина Федоровна, драгоценны, да еще как драгоценны, минуты шестидесятых годов, со всеми призматическими надеждами, в большей части несбывшимися или переиначенными в пыльной действительности жизни <…>
Я думаю, Екатерина Федоровна, что о Достоевском вы слишком много сказали, выразившись, что он в нас идеал будит. Я думаю всякий талант имеет идеал и нас к нему привлекает. Талант в том и талант, что идет вслед за идеалом; иначе без идеала — все пошлость, а талант быть пошлым не может. Что Достоевский — талант, в этом едва ли можно сомневаться. Но, признаюсь, его идеал — в тумане, как вообще идеал всех славянофилов московских покрыт туманом, сквозь который он представляется наблюдающим глазам в различных образах, и чаще всего в таких, каких на самом деле он не имеет. Мне кажется, этих господ не понимают, но виноваты они сами, потому что все, что они нам показывают, дают нам видеть не иначе, как сквозь дымку тумана, искажающего правильное очертание видимых образов. Что касается до аксаковской Руси, то покрывающий ее славянофильствующий туман прошибается каким-то фальшивым светом — нападения на кого-то, до того неясные, что могут их принимать на свой счет разные направления, толкование о каких-то народных задачах, которым интеллигентное общество изменило и которые где-то скрываются в избах и клетях, так что их там никто не отыщет, преклонение пред мужиком и его лаптями, которых сам Иван Сергеевич и компания, записанные в шестую родословную книгу, не наденут, благоговение перед православием Алексея Михайловича, тогда как сам Иван Сергеевич, вероятно, не сможет питаться полгода кислой капустой и постным маслом, наконец коленопреклонение перед абсолютизмом, с одеванием его в такие цветные лоскутья, которые к нему вовсе не пристают, — все это разве не фальшивый блеск, все это разве не служение лжи, вместо служения истине? Будь человек чем он есть, и говори, как думаешь и чувствуешь. Всякий суеверный сектант достоин уважения к его человеческому достоинству, и пусть он говорит то, что нам кажется неправдою, лишь бы говорил он искренно, а у Аксакова — ложь, самолюбие, самомнение, "я, дескать, умнее вас всех, я думаю не так, как вы, но вы меня вполне понять неспособны, настолько я выше вас!" Вот ведь это что у всех этих господ славянофилов — ложь! Они говорят нам: иди туда, а сами первые не идут, потому что сами не знают, куда идти. Они часто говорят: вот это так, а сами думают, что это не так. Такое впечатление на меня оставляют эти пробудившиеся отзвуки славянофильства. Никакой борьбы с западничеством не будет, потому что это уже минуло и стало стариною, которая никогда не воскресает с прежними формами…" (Авт. // ЦНБ АН УССР. — III.1158/3).
19 марта 1881 г. Юнге писала Костомарову:
"Получили ли вы последнее мое письмо? Я писала о Достоевском и в тот же день узнала об его смерти. Что за роковой год…" (Авт. ЦНБ АН УССР. // III.231а).
Это письмо Юнге остается неизвестным.
Автограф // ЦНБ АН УССР. — XXII.331.
220. Е. А. Штакеншнейдер — Н. Н. Страхову
<С.-Петербург> 27 ноября 1880 г.
…Вчера у нас Федор Михайлович читал главу из эпилога [1399] , княгиня Дондукова [1400] пела, одна барыня, Назимова, играла, но не было ни вас, ни Михаила Павловича [1401] …
Автограф // ЦНБ АН УССР. — III.18787.
1399
"Братья Карамазовы". Это чтение не зафиксировано в "Жизни и трудах Достоевского".
1400
Княгиня Надежда Михайловна Дондукова-Норсакова (?-1915) — петербургская знакомая Штакеншнейдер.
1401
Михаил Павлович Покровский. См. о нем в п. 34.
221. Неустановленное лицо — К. Д. Кавелину
<Москва. 20-е числа ноября 1880 г.>
Спросите, пожалуйста, у Ф. М. Достоевского, почему нигде в мире, ни в Европе, которая "должна завтра рухнуть", ни в Азии, куда еще не проникла никакая цивилизация, женщины не играют в карты и не курят папирос, кроме как в России? <…>
Почему нигде воровство, казнокрадство, взяточничество, лжесвидетельствование не достигли таких чудовищных размеров и не проникают так во все слои общества?
Спросите у него, чем он, "гордый человек", так возгордился?
Пусть он объяснит, когда и какое именно слово скажет миру женщина, которая дуется в карты с папиросой в зубах, или мужчина, готовый продать отца родного за крестик, и не имеющий никакого понятия о святости долга гражданского, сплошь и рядом обворовывающий общественные кассы и т. д.! Он утверждает, что Ноздревы, Чичиковы, Собакевичи, Сквозники и т. д. — не русские, ибо они дурны. Нелепая аргументация!
Один из читавших ваше письмо к Ф. М. [1402]
1402
Письмо приложено Кавелиным к его записке (28 ноября 1880 г.), адресованной А. Н. Пыпину:
"…посылаю вам письмо, полученное из Москвы. Это, как говорят французы, "вода на вашу мельницу". Я посылаю его, в виде заискиванья у вас, чтоб вы исполнили мои две просьбы, а говоря попросту, по-русски — "черту на грехи"" (там же).
Об открытом письме Кавелина к Достоевскому см. в примеч. к п. 217.
Автограф // ГПБ. — Ф. 621. — Ед. хр. 362.
222. А. А. Достоевский — А. М. Достоевскому
<С.-Петербург> Начало декабря 1880 г.
…Во вторник я вместе с Рыкачевыми был у Анны Григорьевны Достоевской на именинах. Кроме нас, было еще несколько человек: родственник Анны Григорьевны Сниткин, Страхов, пасынок Федора Михайловича, фамилии коего не знаю, и др. После обеда мы разошлись по домам, при этом Анна Григорьевна просила меня зайти к ней в субботу — поговорить о нашем деле <…> Таким образом, вчера вечером я и был у Анны Григорьевны. Она подробно будет вам писать на днях <…>