Факультет журналистики
Шрифт:
7
Письма, которые Тимофей и Пашка получили в Жигулевске на почтамте вместе с допуском на правый берег, были от Оли Костенко и, как ни странно, от Изольды Ткачевой. Пашке от Оли, Тимофею от Изольды. Вот уж это была неожиданность — письмо Тимофею от Изольды! Вот уж Пашка не ожидал ничего подобного! Вот уж смутился Тимофей!
— А ты, оказывается, темнила, — сказал Пашка на почтамте, когда узнал, от кого получил Тимофей письмо. — Ох, и темнила!
— Да ей-богу, Павел! — разволновался Тимофей. — Не ждал я от нее никакого письма. И чего она вздумала писать? И, главное, куда? В Куйбышев, в газету, где нас толком никто не знает.
— Тайный роман? — прищурился Пашка. — Любовь, скрытая от общественности?
— Перестань, Пашка, — густо покраснел Тимофей. — Какая еще любовь? Сходили два раза в музей вместе, и все.
— И вполне достаточно, чтобы засылать сватов к папе-дипломату, — продолжал развивать идею Пашка. — Сэр — то есть, простите, отныне папаша, — примите уверения в моем совершенном к вам почтении, прошу руки вашей дочери, трам-там-та-ра-ра-рам! Банкет на сто кувертов и свадебное путешествие в Америку, где на лужайке посольского особняка проходило босоногое вашингтонское детство невесты.
— Ладно, заткнись, — успокоился Тимофей. — Сам хорош. Ты, кажется, тоже не очень-то рассказывал мне о своих отношениях
— Отношениях?! Ну, ты и сказанул. Впрочем, конечно, конечно… Она же защищала меня на собрании, на котором ты изображал из себя бюрократа… Теперь мне все ясно. У нас, оказывается, с Ольгой роман. Вернее так: она влюблена в меня как в крупнейшего знатока творчества Льва Толстого. Хотя по этой причине в меня скорее должна бы быть влюблена Светка Петунина.
— Светка и на вокзал провожать нас пришла.
— Действительно. Как же я не понял этого? Вот болван! Придется завязать со Светкой интрижку на почве диалектики души. Я звоню ей и говорю: «Алло, Светочка, как у тебя с диалектикой души?» Она отвечает: «У меня все хорошо. Количество переходит в качество, а может быть, даже уже перешло. Начинается единство противоположностей. А как у тебя, Павлик, с диалектикой души?» Я отвечаю ей: «У меня, Светочка, очень плохо с диалектикой души. Хотелось бы разделить с кем-нибудь единство противоположностей. Но с кем? Не с тобой же, Светочка».
— Пашка, не ерничай.
— Да чего там «не ерничай»! Какие-то они у нас все малахольные, девицы наши. Вот с Руфой я бы разделил единство противоположностей…
— Перестань, Павел!
— А что? Очень даже разделил бы.
— Не смей так говорить о Руфе! Она хорошая девчонка.
— Девчонка! Да ей замуж уже давно пора!
— Пашка, дам в морду! Не имеешь права так говорить о Руфе. Она… она мне нравится.
— Ах, вот как! С одной, значит, ходишь в музеи, показываешь ей египетские мумии, а нравится в это время совсем другая. Как говорится, одну хороводим, вторая в уме…
— А Ольга?
— Что Ольга?
— Почему ты получил письмо именно от нее?
— Ваша образцово-показательная Ольга решила, наверное, благословить меня пионерским горном или барабаном.
Они вышли из почтамта и пошли в столовую обедать. Сев за столик, каждый разорвал свой конверт.
Оля Костенко писала Павлу Пахомову:
«Здравствуй, Павлик. Почему-то захотелось написать тебе… Вы уехали с Тимофеем позавчера, а вчера у нас в общежитии на Стромынке собралась почти вся наша пятая французская. Решили отметить начало каникул. Сидели у нас в комнате. Светка, Сулико и я как хозяйки накрыли стол скатертью, собрали со всего этажа ножи, вилки, стаканы, тарелки. Наши, стромынские — Степан, Рафик, Фарид и Леха Белов, — пришли со своей картошкой в «мундире» и воблой, а москвичи, Эрик и Боб, притащили пиво. Потом появилась пара — Галка Хаузнер и Юрка Карпинский (у них, кажется, роман — вот это новость! к свадьбе что ли дело идет?). Словом, начался пир горой. Мы со Светкой сделали винегрет, а Сулико взяла взаймы у каких-то своих земляков с юридического факультета целую кастрюлю лобио — замечательная грузинская еда. Первый тост произнес Боб Чудаков. Он сказал, что по традиции надо выпить за странствующих и путешествующих.
Сначала никто даже не понял — о ком это он? Все с удивлением смотрели на него. И тогда Боб объяснил нам, непонятливым, что предлагает выпить за тебя и Тимофея — за тех, кто в пути! Тут все заговорили, загалдели, стали высказывать вам всяческие пожелания Мы со Светкой рассказали, как вы уезжали. Все очень смеялись. Вообще о вас двоих говорили в тот вечер очень много. Я даже удивилась: как хорошо относятся все наши ребята к тебе и к Тимофею. Бравый наш староста Алексей Белов сказал, что вы молодцы, так как не испугались никаких трудностей. Он даже сделал своеобразное программное заявление в том смысле, что в будущем всем нам предстоит много ездить — такая уж наша журналистская судьба, какая же может быть журналистика без разъездов? И вот вы — ты и Тимофей — первыми из всех нас вступили на тернистый путь журналистских странствий по белому свету… Потом слова попросила Сулико. Она сказала, что у них в Грузии настоящим мужчиной считается тот, кто не сидит дома, под теплой крышей, в выходит на тропу опасностей и приключений. Тут все ребята загалдели: «Что же мы, по-твоему, не настоящие мужчины, если остались в Москве, если нас пока никто никуда не посылает?» Сулико разъяснила: мужчина, сказала она, должен быть воином и путешественником. Он не должен ждать, когда ему скажут другие, с кем надо воевать и на какую дорогу надо выходить. Сердце настоящего мужчины само должно просить опасностей и дороги. Мужчина должен уходить из дома и возвращаться домой. Его должны ждать. Причем ждать с победой, преодолевшего дорогу, победившего своих противников и врагов. «За настоящих мужчин!» — так сказала наша черноокая красавица Сулико Габуния… Тут же поднялся Рафик Салахян. Он говорил только о тебе. Он обвинил всех нас в том, что мы были несправедливы к тебе тогда на собрании («Кроме тебя, Оля», — сделал жест в мою сторону Рафик). Паша Пахомов, сказал он, всегда был поэтом. И тогда, когда он писал стихи, и тогда, когда начал увлекаться спортом. Потому что главная черта поэта — это страсть. Поэт все должен делать со страстью, с увлечением. Страсть — вот главная дорога в храм творчества. Страстями увенчаны лучшие достижения человеческого духа — именно так сказал наш курсовой поэт… Страсти украшают мир, сказал Рафик. Сами по себе они уже являются человеческими свершениями. Эти его слова я запомнила точно — неплохо сказано, правда? И да здравствует, закричал Рафик, одна из самых веселых и беспокойных человеческих страстей — страсть к путешествиям и приключениям!.. Немедленно вскочила Светка и заговорила о том, что, когда ты лучше всех ответил на экзамене по литературе, когда ты всем утер нос и показал, что глубже всех понимаешь значение и роль Льва Толстого, она, Светка, даже влюбилась в тебя… «Паша Пахомов, — сказала Светка, — самый живой, самый естественный, самый смелый человек среди нас всех. Он ничего не боится — ни деканата, ни выговоров, ни опасностей дороги. Он всегда чем-то напоминал мне Наташу Ростову…» Эрик Дарский утверждал, что из тебя вышел бы очень хороший кинорежиссер, если бы ты поступил учиться после десятого класса не в университет, а в институт кино! У Пахомова непосредственное отношение к жизни, объяснил Эрик. Он ни к чему не относится предвзято, заданно. Он не равняется на образцы, на стереотипы, а ко всему ищет свое, индивидуальное отношение, а это, мол, самое главное в искусстве… Галка Хаузнер сказала, что мы все просто завидуем Пашке и Тимофею, но в данном случае это хорошая зависть. Пашка и Тимофей дали всем нам хороший урок. И поэтому Павел и Тимофей — пример для всех нас, мы все должны им подражать.
«Таким образом, — закричал Боб Чудаков после этих Галкиных слов, — мы отчетливо
Ох, как тут обрушился на него Степан Волков! Он сказал, что все мы городские трепачи и болтуны, что у нас нет ничего святого, что мы все готовы острить и балагурить по каждому поводу, а между тем разговор-то у нас идет очень серьезный: как овладевать своей будущей профессией. Он лично, Степан Волков, считает, что совсем не обязательно в студенческие годы бродяжничать по белому свету — надо учиться, набираться знаний, потому что какой же может быть хороший журналист без современных знаний, если он не постиг самые высокие образцы человеческой мысли? Мы всё шутим, кричал Степан Волков, надо всем подсмеиваемся, тратим время на всякую чепуху — сколько на одних собраниях переливаем из пустого в порожнее, сколько разглагольствуем о том, в чем ни уха ни рыла не смыслим! А между тем государство конституционно гарантирует нам образование уже на пороге жизни, уже в молодости… И какой же Павел Пахомов, к черту, пример для подражания, когда он эту гарантию, записанную в Конституции, прошляпил, прогулял, пробегал в спортивном зале, увлекаясь своим баскетболом? Он еще локти себе будет кусать, этот Павел Пахомов, когда поймет, как безвозвратно ушли университетские годы, он еще проклянет себя за свою беспечность и беззаботность, он еще пожалеет, что потерял столько времени для получения знаний, что не ценил каждый день и каждый час своей студенческой жизни, он еще бросится наверстывать упущенное, да будет поздно, потому что юность уже ушла… Когда все разошлись и мы со Светкой и Сулико убрали остатки пиршества, я легла, но долго не могла уснуть. Почему-то вспомнила тебя на первом курсе — подтянутого, строгого, вежливого, с комсомольским значком. Ты был тогда удивительно симпатичным парнем — учился на сплошные пятерки, вел общественную работу, всегда был причесанным, аккуратным, предупредительным, ходил на все лекции и семинары, увлекался французским языком, а потом… А потом с тобой что-то началось, чего я никак не могла понять все эти годы. Может быть, у тебя менялся характер — «ломался» голос, как говорят про певцов, когда они в детстве поют ангельскими голосами, а потом вдруг начинают «рычать» хриплым басом? Не знаю, не знаю… Может быть, все это было естественно и ты просто проходил какие-то закономерные стадии развития? Во всяком случае, мне кажется, что сейчас этот период у тебя закончился. Впрочем, прости за нравоучения. Вам, наверное, там приходится нелегко. Мне почему-то очень хочется увидеться с to-бой, когда вы вернетесь с Тимофеем. Не знаю, как и сказать об этом, но ты мне всегда нравился, Павлик. И даже тогда, когда ты начал прогуливать и задираться со всей нашей группой. Все эти годы в университете мне казалось, что в тебе что-то есть очень индивидуальное, не похожее на других… Ну, вот, о нашей вечеринке я, кажется, написала целую корреспонденцию… До свидания, Павлик! До встречи в Москве.
Ольга Костенко.
P. S. Я верю, что у вас с Тимофеем все получится так, как вы это задумали. Вы все-таки у нас действительно молодцы. Взяли и нарушили тишину и спокойствие, взяли и поломали привычный стереотип каникул. Я думаю, что именно это так и «завело» всю нашу пятую французскую, поэтому все так много и говорили о вас с Тимофеем… Сейчас я почему-то подумала о том, что в жизни большинство людей живут по общепринятым правилам. Но есть и другие люди, которые живут по иным, не менее хорошим, очевидно, правилам. Они приходят к ним не по чьей-либо указке, не по советам умных педагогов, а сами… Какая из этих категорий лучше, какая приносит больше пользы народу и обществу, пока не знаю. Но очень хочу знать».
А Изольда Ткачева написала Тимофею Голованову такое письмо:
«Здравствуй, Тимофей. Как вы там путешествуете по берегам Волги? Признаться, я была весьма удивлена, когда узнала, что ты отправляешься вместе с Пахомовым в эту авантюрную поездку. Кажется, мы собирались сходить с тобой во время каникул в театр? Но я ни в чем не упрекаю тебя, мужские дела есть мужские дела, а у женщин тоже имеются свои маленькие заботы. Позавчера я наконец вырвалась вместе с Инной и Жанной в Дом моделей. Три часа просидели на демонстрации новых фасонов, было несколько интересных моделей. Я заказала себе кое-что, надеюсь, тебе понравится. Хотя ты, по всей вероятности, теперь уже окунулся в новый, провинциальный стиль, и тебе безразлична такая несущественная область жизни, как моды… Сказать откровенно, я до сих пор поражена этим твоим парадоксальным решением — ехать куда-то на край света. И когда? В каникулы. Их осталось у нас совсем немного, университет скоро будет окончен. И поэтому надо ценить каникулярное время, надо как-то умно и весело развлекаться в эти дни, отдыхать от зубрежки, от факультетской обстановки… Ну, скажи положа руку на сердце, зачем тебе все это? К чему подобный эпатаж почтенного общества? Зачем это хождение в «народ», которое со стороны для всех выглядит вздорным мальчишеским капризом? Зачем тебе-то «ходить в люди», когда ты и так постоянно находишься в гуще общественных и комсомольских дел? У тебя устоявшийся, прекрасный мужской характер, цельный и твердый, ты давно уже определил свои привязанности и вкусы. Почему же все это нужно подвергать каким-то дополнительным испытаниям и проверке? Не понимаю… Мы с Инной и Жанной ездили вчера к Руфе на дачу. Ехали очень хорошо, на двух машинах — нас везли на собственных автомобилях два приятеля Руфы (ревнуешь?), какие-то международники, которые оказались такими же трепачами, как и наш Боб Чудаков. Приехали и застали у Руфы целую компанию. Довольно элегантные мальчики, весьма импозантные девочки. Дача большая, двухэтажная, в гостиной есть даже камин, на полу лежит шкура белого медведя. Пришел отец Руфы, генерал-лейтенант авиации, поздравил нас с окончанием сессии и началом каникул. Потом нас пригласили в столовую. Стол был накрыт очень солидно — хрусталь, серебро, фарфор. Наша Инна разошлась, начала хохотать, рассказывать анекдоты, объявила мне, что влюблена в нашего старосту Лешу Белова. «Он очень энергичный, — сказала Инна, — а я вообще люблю энергичных мужчин, особенно военных». Вот это новость, подумала я, как стали раскрываться наши девицы к последнему курсу… Говорят, что Галка Хаузнер задумала женить на себе Карпинского — это мне Руфа по секрету сообщила, у них ведь с Галкой жуткая вражда. И будто бы всё у Хаузнер с Карпинским уже на мази… Ай да Хаузнер-Кляузнер! Решила взять судьбу в свои руки и не ждать милостей от природы… Гости, приехавшие до нас, начали собираться на станцию. Все разошлись, а мне стало почему-то грустно. Я вспомнила тебя и подумала: ну, зачем он уехал? Как хорошо, если бы он был сейчас рядом… Потом пришла Руфа, мы сели около камина (сняли туфли и забрались с ногами на тахту) и начали сумерничать. Огонь в камине горел так уютно, так красиво заглядывали в большое окно мохнатые лапы елей со снежными шапками, так таинственно было в комнате без света, что я была почти счастлива… Мы долго молчали, а потом Руфа вдруг и говорит мне: