Фальдийская восьмерка
Шрифт:
Он замолчал на полуслове. Встал, прошелся по комнате, с каждой секундой хмурясь все больше и больше. А потом одним движением оказался рядом с Браком, навис над ним и спросил:
– Где рухнул цеп Аркензо? Тот, про который ты рассказывал, с канторским наемником и мертвецами. Ты же был там? Я помню красно-белую летную куртку во время нашей первой встречи. И ни один канторец не подарит свой клинок незнакомцу.
– Две фиолки, – буркнул Брак, ошарашенный таким напором. – И я пойду спать.
– Полторы, – хмыкнул Раскон. Он уже пришел в себя и уселся в кресло с видом человека, только
– Согласен, – кивнул калека. – Цеп называется “Помпезная Вдовушка”, лежит у опушки леса в семи днях пути от Приречья. А было все так…
Ревун подал голос в третий, и последний раз, а за Браком так никто и не явился. Гулко застонал металл, вскипела забортная вода и огромная туша “Красавицы Востока” начала свое неспешное движение. Крутанулись огромные барабаны, натянутые за кормой цепи зазвенели, утягивая за собой бесконечную вереницу плотов, и огромная горжа отправилась в длинный путь на восток.
Брак смахнул перчаткой выступившие от ветра слезы и в очередной раз замахнулся рукой. И снова не смог бросить.
Тяжелый рефальдовый браслет, найденный в сумке сероглазого, оттягивал руку и обжигал воспоминаниями. Даже здесь Кандар умудрился солгать, когда оправдывал свою покупку флира. Не смог он расстаться с подарком родного брата, хитрожопого степного кота с громким именем Шалвах.
А теперь не мог и Брак.
Он глубоко вздохнул, выругался, и, стиснув зубы, сжал кулак. Сильнее, крепче, до головной боли и крови из носа, в бесполезной попытке сломать проклятую железку.
И когда несокрушимый рефальд вдруг поддался, смялся в ладони как обычная медь, Брак он неожиданности едва не упал за борт.
А затем невесело рассмеялся и ушел спать.
Эпилог
За почти сотню лет существования Ямы, ее не раз пытались переименовать. Это пытались сделать островитяне, привычно обратившись к затасканным поэтическим вольностям, навроде “Сердца Талистры” или “Великих Южных Врат”. Пытались северяне со своим староимперским, щедро сыпя трудновыговариваемыми приставками. Даже вездесущие канторцы отличились, жахнув величественным “Двуликим Карадоном”.
Никто из них не преуспел. Любые имена быстро обрастали похабными переделками, сдавали позиции и тихо загибались в пыльных архивах. Зато стихийно родившееся клановое прозвище – “Ржавая Яма” – прилипло намертво едва ли не с самого начала, а со временем стало еще лаконичнее.
И если северный берег устья Талистры еще можно было, хоть и с натяжкой, назвать обычным морским городком доминионцев, пусть и жмущимся к земле из-за охотно слизывающих все лишнее штормов… То южный берег, отданный на растерзание кочевникам, был больше похож на одну огромную, ржавую свалку, грязный коричневый плевок, растекшийся по огромной территории. А как еще, если в лучшие дни сюда прибывали по пять, а то и по шесть гигатраков со всей своей свитой?
Здесь безраздельно властвовали грязь, ржавчина и разномастные железные лачуги, вечно пахло
Сейчас, в середине зимы, Яма стала еще отвратительнее, словно сбросивший сальную рванину нищий, выставляющий напоказ истерзанное лишаем и струпьями тело в отчаянной попытке вызвать жалость и заработать на миску супа, но получающий за это лишь волны брезгливости и редкие, осторожные пинки. Мало ли, что там к сапогам прилипнет.
– Красные? – шмыгнул сизым, ноздреватым носом простуженный раб, – Откуда здесь? Тут на переплавку все, дольше месяца не задерживается. Это красивое надо искать. Хотя, целый скиммер я бы запомнил.
На посетителя он смотрел неодобрительно. Мало того, что приперся под самый вечер, когда обитатели западной свалки расползаются по теплым норам, так еще и ведет себя как распоследний сарак – кто же задает вопросы вот так, сразу, без ругани на нерасторопность и грязных оскорблений? Сразу видно нездешнего.
– И где у вас красивое? – устало спросил Брак, почесывая колючую щетину.
С тех пор, как он покинул каюту “Красавицы Востока”, времени на личную гигиену не было. Жрал, что придется, спал в первой попавшейся съемной комнате, а все свободное время посвящал обходу кабаков, таверн, лавок… И все впустую. Никто из обитателей Ямы не мог вспомнить колоритную парочку – огромного лысого толстяка с кувалдой и светловолосую девчонку, передвигающихся верхом на тяжелом скиммере. Возможно даже красном.
Оставались свалки, которых в южном городе было больше, чем зубов у катрана. Маленькие, большие, соседствующие с мастерскими и плавильнями, до отказа набитые изломанным хламом, обломками техники и ржавыми остовами машин. Яма не брезговала ничем, по дешевке выкупая из трюмов любой металлический мусор, покладисто закрывая глаза на его происхождение. В самом деле, зачем владельцу очередной кучи знать, откуда в трюме вольника взялся смятый тяжелыми колесами гельвент? Поврежденное восстановят и перепродадут, сильно покореженное – разберут на части и продадут, а совсем уничтоженное переплавят и… Да, несомненно продадут. Быть может даже обратно тому, кто перед этим и сменял эту рухлядь на пару зеленух.
Шансы отыскать здесь хоть какие-то зацепки, свидетельствующие о том, что Логи вместе с Левой вообще добрались до Ямы, были примерно такие же, как у придонного солма умереть от старости. Но Брак упорно обходил свалки, одну за другой, спрашивал, ковырялся в ржавых кучах, терпеливо ждущих рук своего сводилы, искал красивое…
И нашел.
Знакомая половинка сферы, аляповато выкрашенная красным. Погнутая, смятая, словно по ней долго топтались тяжелыми сапогами. Лишенная своей опасной начинки, пустая скорлупка от эйноса, из которой безжалостно выдрали все ценное и отбросили в сторону. Железка наверняка давно бы отправилась на переплавку, если бы не вызывающая расцветка – в лучах вечернего солнца она горела путеводным маяком, наверняка привлекая немало людей к неприметной во всем остальном куче.