Фантастика. Журнал "Парус" [компиляция]
Шрифт:
Открываю карты. Формула таланта:
где М — мастерство художника, а Л — его любовь.
Из формулы видно, что если нет мастерства (М = 0), нет и таланта (Т = 0); нет любви — эффект тот же.
Меня лично в этой формуле радует, что при достаточно большом значении Л можно добиться значительного Т, даже если М и хромает. Вот что меня радует.
Стоп.
Семь тактов паузы.
Информационное сообщение:
Все вышесказанное есть не что
Если, дойдя до этого места, ты заметишь, что тебе было нестерпимо скучно, лучше завяжи сразу, дальше будет еще хуже (это по-твоему). Я не обижусь. Просто мы очень разные.
А о чем будет дальше?
О тебе.
О ком это, «о тебе»?
Если я назову имя, все повествование будет для одного человека, а это меня не устраивает. Я ведь по натуре, во-первых, общителен, во-вторых, тщеславен. Поэтому я решил дать тебе псевдоним. Я назову тебя Элли. Да-да, по имени той самой девочки в серебряных башмачках. Я знаю, в детстве тебе нравилась эта книга. А я был просто влюблен в девочку, которая дружила со Львом, Страшилой и Железным Дровосеком.
Я не собираюсь описывать события, когда-либо происходившие с тобой, вовсе нет; я, в сущности, их и не знаю. Мне важно передать ощущение тебя. Например, чтобы показать тепло твоей щеки, вовсе не нужно описывать щеку и указывать температуру. Нужно показать снежинку, которая превращается в слезу.
Скорее, я буду рассказывать о себе, ведь мы звучим в унисон. А вымысел — плод моей фантазии — имеет не меньшее право на существование, нежели реальность. Ибо Я — Бог своей книги. Мои права и возможности неограниченны. Хотя есть у меня и обязанности: за все нужно платить, даже если ты — Бог.
Книга — это только план, чертеж, по которому читатель на своем станке художественного восприятия создает окончательный продукт — образ. Люди различны, и станки их — разных моделей. Каждый понимает книгу по-своему. Но хороший инженер не станет рисовать деталь только в натуральном виде: с таким чертежом трудно работать. Нет, он даст свою деталь и в разрезах, и с увеличением отдельных, особенно сложных узлов, и проведет дополнительные, на самом деле не существующие (!) линии. Ту же работу обязан проделать и писатель, если только он намеренно не затуманивает смысл, если он действительно хочет, чтобы его понимали так, как он хочет.
Экспрессионисты корежат деталь, чтобы выяснить ее суть. Прием, достойный пятилетнего ребенка. Я в этом возрасте радио разломал — искал человечков.
Импрессионисты ближе подобрались к истине. Но, мне кажется, перегнули палку: попробуй понять чертеж, если на бумаге самой детали нет, а есть только дополнительные линии. Тут, чтобы понять, учиться нужно. Ну, пусть, кому охота, учатся.
А реалисты, наоборот, великолепно рисуют саму деталь — окружающий мир, но забывают (есть, конечно, приятные исключения), что необходимо уточнить свой рисунок. Какие-то особенные метафоры, лексические средства, ассоциативные цепочки, как у Рембо, прустовские временные сдвиги, джойсовский «поток сознания» и многое-многое другое. Это уже зависит от особенностей таланта. Если он есть.
Истина — на стыке мнений.
Истина — ночь. Ветер скребется
Суровые сверчки, живущие в постоянных лишениях и в ужасных, но непонятных нам глобальных катастрофах, не имея и малейшей, самой хрупкой надежды, все передают и передают свое вечное «SOS».
На чердаке вниз головой, как елочные игрушки, зависли летучие мыши. Они объясняют, показывая на макетах, своим мышатам принцип действия, устройство и правила пользования ультразвуковым биолокатором.
А на крыше демонически черные коты играют в кошки-мышки с невидимками.
В доме горит одно окно.
Это я.
Пишу.
Люди засыпают как раз тогда, когда начинается самое интересное. Но я — Бог, мне спать не положено. А положено мне — созидать Вселенную. Центр, точка опоры которой — это ты, Элли.
Голубые, как небо, Мечты; оранжевая, как солнце, Радость; зеленая, как топь, Тоска; синяя, как птица Метерлинка, Надежда; фиолетовая, как запах сирени, Страсть; желтое, как пески Маленького принца, Одиночество; алая, как его роза, Любовь. Все это так тщательно перемешано жизнью в моем сознании, что образовалась глыба чистейшей белизны. Арктическим айсбергом искрится она во мне. Лишь несколько серых пятнышек зависти, ревности и страха нарушают эту ледяную стерильность мрамора, из которого предстоит мне изваять тебя. Эти мушиные метки пробрались сюда. Я не боюсь. Не так они сильны. Они исчезнут с первыми же ударами.
И вот в левую руку я беру резец моей фантазии, в правую — молот моей памяти. Взмах…
Тр-р-рах! Неожиданная зарница судорогой сводит укрытую бархатной мантией ночь.
Все лишнее скалывается, как скорлупа с ядрышка, как глиняная форма с уже застывшей чугунной статуи.
Тр-р-рах!.. Молодая гроза ударила в праздничные литавры!
Осколки плавно, как в замедленном кино, опускаются на пол и превращаются в маленьких белых слоников. Они суетливо выстраиваются в колонну по одному и слоновитой походкой топают через всю комнату, опасливо обходя тапок в центре ее. Добравшись до шкафа, они протискиваются в щель между ним и стеной и исчезают там. За шкафом — мышиная нора. Куда она ведет? Хотел бы я видеть выражение лица того незадачливого мыша, который первым узреет Безумное Шествие Белых Слоников.
Очередной взмах…
Гром грохочет уже беспрерывно, сливаясь в неразборчивый гул, словно Христос гоняет на гигантском мотоцикле. Невидимая во тьме туча, скрутившись жгутом в несколько раз, выжала из себя первые желанные струйки влаги на потрескавшиеся от жажды губы земли. Молнии, запыхавшись, пытаются превратить ночь в день.
Электрический свет кажется чем-то пустым и глупым. Я щелкаю выключателем: мраморную, в рост человека, глыбу в постоянной игре беззастенчивых фотовспышек видно даже лучше.
Падает на пол еще один обломок скорлупы, и — наконец, наконец-то! — из каменной пены, чуждые ее ледяной холодности, рождаются первые знакомые черты.
И мрамор становится мягким и упругим.
И комок из нежности и тоски застревает у меня в горле.
Я знаю этот высокий, прохладный лоб и этот, пока необычно белый, слой густых и жестких, как конская грива, волос. Я знаю, знаю этот рот, эти губы, эту улыбку, которая, как бы оправдываясь, говорит: «Да, вот в этой-то муке и заключается мое счастье». Дальше. Дальше подбородок — круглый, обманчиво безвольный. Дальше. Дальше шея. Именно она содержит в себе тот, возможно, ощущаемый только мной заряд призывности, который распространяется на все черты и черточки.