Фантастика. Журнал "Парус" [компиляция]
Шрифт:
Свет в моей комнате мигнул и погас.
«Тарелка» мелко задрожала — так, что во всем доме задребезжали стекла, потом затарахтела, закудахтала, как «инвалидка», накренилась и завертелась-завертелась все быстрее, потом подскочила и со свистом ввинтилась в небо, оставляя за собой белый ехидный хвост.
— Скатертью дорога. Своих полно.
Этажом выше что-то сердито стукнуло и загремел сонный голос профессиональной соседки:
— Вот позвоню куда следует! Разъездились тут… Дня им мало.
— Мяу, — отозвался кто-то еще выше.
А гроза кончилась. Почти. Я повернулся, шагнул от окна к выключателю и на что-то наступил.
Розовый
— Ска… тью… га… их… лно.
И я вернулся на рабочее место.
Так. Пятно. Вот же скотина по разуму. Интересно, что это — зависть или страх? Или ревность, или еще что? А, без разницы. Все это одним цветом. Стараюсь оттереть резинкой. Не берет. Шкуркой-нулевкой. Без толку. Сколоть? Нет. Подобные пятна «с мясом» способна откалывать только Жизнь. В этом есть своя правда. Пятно не пристало бы так основательно, если бы твоей натуре это было чуждо. Видно, я тебя бессовестно идеализировал. Да, так всегда. Теперь, с этим пятном, даже Дольше похоже на правду. Можно раскрашивать.
В одну руку я беру горсть душистой лесной земляники, в другую — горсть продрогших утренних звезд и бросаю все это тебе в лицо. Краски сами находят себе подходящее место. Теперь румянец. Я отламываю маслянистый и розовый, как крем с пирожного, ломтик зари и размазываю его по всей мраморной поверхности. Так. Волосы. Отрываю кончик хвоста извивающейся в агонии ночи и натираю этой липкой пахучей субстанцией брови и ресницы…
Ну вот. Я себе позволил в последний раз полюбоваться тобой. Сейчас ты такая, как на самом деле. Вот только пятна этого я никогда не замечал. Хотя где я мог его заметить? Ну, пора.
Я закрываю глаза и пытаюсь услышать свое сердце. Вот оно — тихое такое: «Тук-тук, тук-тук». Теперь твое. Ага, вот и оно! Бр-р, какое холодное. Знал бы кто, как не хочется. Но надо. И я прижимаю его к своему. Стало трудно дышать.
Теперь я уже отчетливо слышу стук своего сердца, но он стал реже и как-то надсаднее. Еще бы, ведь теперь оно раскачивает твое.
И вот самостоятельная искорка затеплилась в этом маленьком ледяном комочке. «Тук-тук, тук-тук» — уже легче стало. А через минуту уже два сердца в унисон гремят добрым паровым молотом: «Тук-тук! Тук-тук!!!»
Я чувствую, как теплеет у тебя в груди, как высоко вздымается она в первом глубоком вздохе, как чуть приоткрывается рот и дрожат, готовые подняться веки.
И я, надеясь встретить твой первый лучистый взгляд, спешу проснуться, открыть глаза, окунуться в это отчаянное море…
Листки, листки, листки… Рукопись передо мной и на полу. Пустая комната. Тапок посередине. Ага, пишу-таки. Ну-ну…
Все правильно. Стоит только что-то закончить, и ты теряешь это, а впридачу и частицу себя. А ты теперь там, где ты есть на самом деле. Ты проснешься и с удивлением будешь вспоминать странный сон. Будто тебя, совсем голую, кто-то внимательно осматривал,
Ты оденешься, соберешь сумочку и, пройдя через капустный ад студенческой столовой на первом этаже, выйдешь из общежития на улицу и вольешься в общий поток, струящийся к учебному корпусу. Ты торопишься, Элли, и даже представить себе не можешь, что появилась на свет только сегодня ночью. Что впереди тебя ждет Желтая кирпичная дорога, ведущая в Изумрудный город. И все твои желания исполнятся. Так будет, ведь я написал так. А я — Бог.
Итак, центр мира создан.
— Вертись, Вселенная!
Взбодриться надо. Резко подымаюсь…
Из кармана вылетает:
— …тись…
Запускаю руку и извлекаю наружу прямоугольный розовый предмет. Встряхиваю несколько раз.
— …ная!.. — отзывается он и замолкает.
Ну, все ясно. А что, собственно?
— Бом-м-м… — неожиданно раздается заблудившийся раскат грома, словно аукционный гонг.
Продано!
Рисунки Людмилы СЕЛИВОНЧИК
Игорь Ткаченко
Путники
I
Окованный медью нос корабля заскрежетал по песку, и Гунайх с обнаженным мечом в одной руке и боевым топором в другой первым спрыгнул на узкую песчаную полоску, за которой сразу же сплошной стеной вставал незнакомый лес.
Тихий, подозрительно тихий лес.
Некоторое время Гунайх выжидал, потом подал знак, и тотчас через борт, бряцая оружием, но все еще в молчании, посыпались воины. Едва коснувшись ногами земли, они озирались по сторонам, судорожно сжимали мечи и топоры.
«Трусы! — со злостью и горечью подумал о них Гунайх. — Самые лучшие, самые верные погибают первыми. Выживают трусы».
Воины, разделившись на три отряда, приводившей вождя в бешенство неспешной трусцой направились к зарослям.
Гунайх остался на берегу один.
«Только бы не засада», — думал он, окидывая взглядом молчаливый лес, затянутые дымкой снежные вершины гор и свои корабли, где, укрывшись за высокими бортами, изготовились к стрельбе лучники и самые могучие воины уперлись шестами в дно, готовые в случае намека на опасность до хрипа, до крови из глоток напрячь мышцы, вырвать корабли из песка, разом вспенить воду веслами…
Только бы не засада!
Только бы земля эта оказалась безлюдной, только бы сбылось обещание хромого Данда, — как молитву, повторял про себя Гунайх. Передышка, несколько месяцев, несколько лет передышки. Боги! Я не прошу многого, я прошу только покоя!
Неудачи озлобили людей, отняли у них смелость и разум. Перед сражением воины больше думают о бегстве, чем о победе. Неспокойными стали глаза женщин, визгливыми их голоса. Младенцы, зачатые в страхе перед завтрашним днем, рождаются трусами. Все чаще и чаще Гунайх ловил на себе угрюмые взгляды исподлобья, а вечно всем недовольные старики словно бы невзначай вспоминают о древнем обряде смены вождя. Глупцы! Только благодаря ему, Гунайху, клан не истреблен до последнего человека.