Фарфоровый зверек. Повести и рассказы

Ломовцев Юрий

(А вот теперь я снова Вами восхищен! когда вы чуть приподнявшись над обыденностью пытаетесь философствовать!! Именно это так нужно женщине. Женщина любит ушами. Пусть Ваша философия не нова, банальна, пускай не Вы ее придумали – какая разница? В эту минуту Вы философ – и точка.)

«А, может быть, он и прав», – подумала Лерочка, вздохнув, – «Быть может, сермяжная правда жизни и заключается в том, чтобы век любить такого вот немытого Семен Семеновича и быть счастливой?» Да, так она подумала и погладила Семен Семеновича по голове, а он уткнулся ей носом в колени.

«Что за странная мизансцена?» – удивился Альберт Иванович, вошедший с улицы в широком плаще и с зонтиком-тростью на руке, – «Вы «Даму с камелиями» разыгрываете?»

«Мы с Сеней дурачимся», – ответила Лерочка.

«А!» – протянул с улыбочкой Альберт и, не раздеваясь, прошел

в кухню, чтобы скорее глотнуть коньячку. Следом за ним поплелся и Семен Семенович. В тот вечер он даже чуть-чуть перебрал, вернулся домой позже обычного, лег н свой вековечный диванчик и долго сопел и грустил.

«Кто я для них? Неужели такой же «нужник», как множество прочих знакомых?» – раздумывал он. Ему и верилось в это, и нет. Не верилось, потому что не хотелось верить, а верилось потому что он знал: так чаще всего и бывает.

16.

По воскресеньям и праздникам Семен Семенович ходит в церковь. В магазине каждый знает, что Семен Семенович верует в Бога. А когда он уверовал, он и сам бы не мог сказать – так получилось. Но если напомнить ему, как когда-то с пеной у рта он доказывал, что Бога нет, он скажет: «Чушь! Бог создал небо и твердь, и всякую тварь живую, а до того земля была безвидна и пуста».

Как нельзя лучше соответствуют душевному строю Семен Семеновича высокие церковные своды, мерцание свечей, торжественные восклицания дьяка и жалобное пение старушечьего хора – все это приводит его в умиление, слезы наворачиваются на глаза. Во время литургии жизнь мира от его сотворения до Воскресения Христова становится часть его собственной жизни. Семен Семеновичу нравится, что в церкви все по-русски, все в полумеру: нельзя присесть, но можно переминаться с ноги на ногу, нельзя говорить громко, но шепотом можно перемыть косточки всем знакомым, и даже можно быть членом партии, как когда-то Альберт, и при этом ходить на службу.

Посмотрите, как Семен Семенович крестится: основательно, с размахом, кладет земные поклоны и целует образ Божье матери, предварительно протерев целовальное место своим носовым платком.

Особенно любит Семен Семенович церковные праздники и связанную с ними суету и приготовления. К Пасхе Господней собственноручно выпекает кулич, накрашивает дюжину яиц луковой шелухой, а потом идет христосоваться с Кларой, с Лерочкой, Альбертом, своими сослуживцами и Эльвирой Григорьевной(ей тоже не чуждо религиозное чувство). У старушек Семен Семенович выспрашивает про разные забытые обряды и поверья, чтобы потом их неукоснительно исполнять. К Прощеному дню он выпекает «лесенки» из теста, каждая в семь ступенек, потом кидает их об пол и смотрит, где обломилось. Обычно «лесенка» разлетается на кусочки, иногда остается две-три ступеньки, но однажды уцелели все семь! А это значит, что путь Семен Семеновичу лежит на седьмое небо, т.е. прямо в рай.

Когда-то злая карлица Наталья напророчила ему беды и несчастья в наказание за грехи. Семен Семенович часто теперь повторяет: «Я грешник, я ужасный грешник, прости меня, Господи!» А карлицу он до сих пор иногда встречает, только она за эти годы совсем постарела и еще уменьшилась ростом. Лицо у нее белое-белое, словно бумажное, глаза и губы кажутся нарисованными на нем. Наталья работает посудомойкой в мороженице, целыми днями она расхаживает с мокрой тряпкой в руках между столиками, собирает посуду и кротко улыбается посетителям. Носит она серое платьице и передничек в горошек, на ногах детские тапочки на босу ногу, движется бесшумно, словно мышка. Со спины ее часто принимают за девочку, но, взглянув на пергаментное лицо и руки в морщинах, вздрагивают. Блаженная улыбка не сходит у нее с лица. Старухи в церкви знают, что Наталья немного тронулась умом. Как и Семен Семенович, Наталья благотворит бездомным кошкам. Она варит для них месиво из овсянки с рыбой, фасует его по кулечкам, а потом разносит по подвалам. Услышав ее шаги, кошки высовывают головы. Наталья торопливо кидает им свои кулечки, чтобы никто не заметил: люди не любят таких старух, как она, и ругаются. Семен Семенович иногда заносит ей в мороженицу сверток с рыбой, ему неловко всякий раз, потому что Наталья так и норовит поцеловать ему руку. Он старается поскорее уйти, но неизменно слышит за спиной: «Добрая душа! Праведник…»

Раздумывая о том, как жизнь меняет людей, Семен Семенович все чаще впадает в меланхолию. И все чаще он уходит мыслями в прошлое, пытается представить своего отца, которого ему, как он теперь понимает, всю

жизнь недоставало.

Когда-то много лет спустя после смерти матери, роясь в ее вещах, Семен Семенович извлек на свет клубочки ниток, лоскутки, разрозненные пуговицы, старые фотографии и письма, ненужные справки, засушенный полевой цветок – может, хоть он что-то расскажет про отца? – но нет, он не обнаружил ничего, что нарисовало бы его портрет, не нашел ни единого упоминания, словно отца и в самом деле никогда не существовало. Из общей кучи уцелевших свидетельств он даже выудил полуистлевшую справку из роддома, где фиолетовыми чернилами был зафиксирован его рост и вес: 43 сантиметра и 3350 граммов. Если из этих граммов вычесть 8 или 9 приходящихся на его душу, то останется и того меньше. И снова, как и тогда, в день смерти матери, он взглянул на себя в зеркало, но увидел уже не парнишку, а шестипудового мужичка с двойным подбородком и жировой складкой на загривке. Но не это взволновало Семен Семеновича в тот миг, не внешняя форма вещей. Он пытался проникнуть в сокровенное – в душу. Она-то за эти годы не подросла, осталась неизменной – все те же 8 или 9 граммов.

«Душа у меня женская», – подумал Семен Семенович, – «да и характер не мужской… Может быть, от того что не было отца?»

Ему стало больно и за себя обидно.

«А, и плевать, что женская душа – это как у всего русского народа», – успокоил он себя и оглядел комнату, словно ища подтверждения своему неутешительному выводу. Проследим и мы за его взглядом.

В доме у Семен Семеновича уютно, хоть и не очень прибрано. Дом – это маленький рай. На стенах висят хрустальные бра – память о Зиночке, на тумбочке и на столе постелены гипюровые салфетки – подарок Клары, окна задернуты веселыми занавесочками из штапеля, на полках книжки радуют золотом корешков. В углу висят две иконки – как при маме, а рядом с ними мамин портрет в траурной рамочке, а на трельяже стоит фотография Валерии Ярославны с сыном Сенечкой. Дома Семен Семенович снимает с себя рабочую одежду и облачается в махровый халат с кистями. В халате ему удобно и вольготно. Семен Семенович включает телевизор, намазывает толстый кусок булки сливочным маслом, сверху приправляет горчичкой и, зажав его во рту, опускается на диван с книжкой в руках. Телевизор орет, Семен Семенович читает, а рот его пережевывает бутерброд.

Но бывают дни, когда Семен Семеновичу становится очень беспокойно на душе, что-то гложет его изнутри, бесы терзают, одолевают нескромные желания, и тогда Семен Семенович представляет себе личико Лерочки, и лицо Клары Викторовны, и даже мордашку Зиночки – и до того эти образы доводят его, что он встает с дивана, завешивает иконки платком, уходит в темный угол и – слаб человек – кончает в вафельное полотенце.

В такой день поздно вечером Семен Семенович обычно решает затеять стирку. Он стирает свой рабочий фартук и носки, стирает наволочки и простыни и полотенца. А в душе у него опустошение и тоска. И всякий раз кажется ему, что он чем-то обидел Лерочку, словно отнял у нее что-то по праву принадлежащее ей.

Он раскаивается.

Но что делать. если такова природа человека, если главный инстинкт настойчиво требует: продлись во что бы то ни стало! Ах, как бы он хотел родить сыночка, любить его, лелеять и оставить на грешной земле взамен себя! Ах, если бы Лерочка не Альберту, а ему, Семен Семеновичу, принесла ребеночка, маленький живой комочек, беззащитный и слабый, копию его самого – комочек, который бы легко уместился на его собственной натруженной ладони. Увы!

Он продолжает стирать.

А потом он и сам забирается в ванну под горячий душ, чтобы смыть с себя мирскую грязь, чтобы уже никогда, никогда, никогда!..

17.

Годам к пятидесяти Семен Семенович загрустил всерьез: жизнь в общем-то прожита, остается глядеть назад и вздыхать. А впереди только монотонная череда похожих один на другой дней. Он не роптал, роптать грешно, и все же сознание того, что в финале…

Нет, об этом думать ему совсем не хотелось, но однажды он прочел на заборе, где местные наркоманы делились друг с другом мудростью, дурацкую надпись: «Жизнь – это очередь за смертью, в которой каждый стремиться быть первым», – и почему-то надпись эта очень расстроила его. Семен Семенович позвонил Кларе.