Фарватер
Шрифт:
Во вроде бы портовом, но удивительно размеренном Кадисе Бучнев стал знаменит после первого же дальнего заплыва. Когда он вышел на берег, кое-кто, глядя на штормящий залив, кричал «Оле!»; остальные крутили пальцем у виска жестом вполне интернациональным. Однако о безумном русском написала городская газетенка, и на следующий день темпераментные андалузцы останавливали его в порту одним и тем же вопросом: «Ты испытываешь терпение Господа?» – «Ничуть, – отвечал Георгий, – просто хочу быть достоин того дня, когда мы всех неправых своею правотою…». И любопытствующим становилось понятным все, кроме последнего слова, произносимого по-русски. Непереводимого, как пояснял
В этом слове, догадывались добрые католики и католички, кроется что-то этакое, однако коли русское, да еще непереводимое, то пусть. И с легчайшим намеком, с неприметным подмигиванием – всего только означенным желанием подмигнуть – Георгия стали называть стивидором Atebjom, не видя в том особого греха.
… – Вы, сеньор стивидор Atebjom, кричите уже несколько ночей кряду, да так громко, что будите весь дом, – ласково попеняла ему за утренним кофе хозяйка пансиона. – Вас преследуют кошмары? Или мучают боли?
– Отголоски! – сокрушенно ответил Георгий. – Всего лишь отголоски детского лунатизма. Надеюсь, вы не откажете мне в квартировании из-за такого пустяка?
– Иисус милосердный! – закрестилась сеньора, стреляя глазками то на распятие, то на впечатляющую фигуру жильца. – Лунатизм – это так страшно! Неужели вы, сеньор Atebjom, бродите, обуреваемый страстями, по всему дому? А я-то в это самое время сплю с незапертой дверью!..
– Не запирайте, сеньора, не запирайте ее и дальше! Насильник во мне никогда не просыпается. Исключительно крикун…
Диалог вышел похожим на те якобы испанские танцы, которые непременны в неиспанских постановках Лопе де Вега, хотя Георгию было не до сценических извивов. Несколько ночей кряду, впервые за почти четыре года тусклой жизни, в его сны приходила Риночка, бормотала что-то бессвязное о военном корабле, на котором может погибнуть Павлушка, каялась, что не сберегла Стешечку, но умоляла спасти сына.
После случившегося в годы войны он не всегда уже доверял трезвому разуму, а потому отправился к знаменитой местной гадалке. Разумеется, цыганке, и очень хотелось называть ее, в честь Пушкина, Земфирой, хотя была она Эрнестой-Шукар [32] .
32
Эрнеста (исп.) – борющаяся со смертью; Шукар (цыг.) – красавица.
Не раскладывая карты, не разглядывая узоры кофейной гущи, хотя кофе пила непрестанно, цыганка заявила ничтоже сумняшеся:
– Что ж тут гадать? Отправляйся в то место России, к морю, где воюет сын твоей ночной гостьи. И спасай.
– Спасу?
– Да, если в следующее воскресенье попадешь в Бильбао.
– Зачем в Бильбао, когда гораздо ближе через Барселону? Да и языка басков я не знаю.
– Баски вполне понимают по-испански, особенно когда делают вид, что не понимают… И вообще, Atebjom, не забивай мне голову дурацкими вопросами! Видишь же, я растревожена твоими зелеными глазами, чертов скромник…
«Что за безмятежная страна, – подумал он, слегка завидуя. – Во всем – немного фламенко…»
Она словно услышала и рассердилась:
– Ступай! Экие вы, русские! Всему верите и никому не доверяете!
В Бильбао Бучневу сразу стало ясно, куда пойти: красочные афиши извещали, что сегодня, в заключение традиционной августовской недели коррид, знаменитый матадор Хоакино Дельгадо Гонсальо и его квадрилья
Ровно в половине шестого Георгий, купив соломенную шляпу и подушечку, расположился на каменной скамье Sombra теневой стороны, а в шесть, минута в минуту, началось el paseillo, шествие участников, представляющих себя публике и мэру города – председателю корриды.
И тут Бучневу показалось, что выказывающий себя героем-любовником Хоакино Дельгадо сегодня, возможно, еще мало-мальский любовник (по крайней мере, судя по пылкости поклонов, отвешиваемых красоткам из первого ряда), но уж точно не герой. Слишком явственно через его ухватки проступало либо крайнее утомление, либо перегруженность вином…
…И понеслось…
Три положенные терции квадрильи матадора [33] , следующего по популярности за Гонсальо; три терции квадрильи восходящей звездочки, юного неофита… но быки им попались не боевитые – и публика откровенно скучала. Зато когда на арену вылетел безупречно черный бык-пятилетка из ganderia [34] Fuente Ymero более полутонны весом (обо всем этом загодя оповестил обнесенный вкруг арены плакат), а вылетев, взревел и кинулся вслед за улепетнувшим помощником матадора, все ахнули: «Verdaderamente grandes toreros cumplen verdaderamente grande toro!!» [35]
33
Квадрилья матадора – команда, члены которой (пикадоры, бандерильеры и т.д.) помогают матадору «играть с быком» (вплоть до последнего, смертельного удара шпаги самого матадора) согласно канонам тавромахии (совокупности движений, приемов, уловок, фехтовальных выпадов и т.д.).
34
Ganderia (исп.) – ферма, на которой выращивают быков для коррид.
35
Истинно великий тореро встретился с по-настоящему великим быком (исп.).
Однако все пошло через пень-колоду: уже в первой терции Гонсальо показал себя искусником тавромахии лишь в умении разве что, не поворачиваясь к животному задницей, избегать малейшего с ним сближения… Публика свистела – негромко, но упорно…
А бык был на диво хорош: сломал пику одного из пикадоров, бандерильерам с большим трудом удалось воткнуть в черный сгусток ярости свои бандерильи, причем две из шести вскоре свалились на арену – позор для любой квадрильи, а по мнению басков, еще и свидетельство полной никчемности всех испанцев вообще… В третьей же, решающей терции Гонсальо работал с мулетой безобразно неловко – и тут свист, не теряя в упорстве, сильно прибавил в громкости.
Бучневу давно уже было жаль быков, еще жальче – лошадей, но теперь, глядя на потуги Хоакино Дельгадо и его споспешников, он почувствовал, что переполняется гневом, что суета разнаряженных слабаков, тщащихся доказать, будто их манерность значимее громадной природной силы, взывает к немедленному действию. Вдруг вспомнилось, как игрища с быком описывал Мережковский… Но здесь, на этой чертовой корриде, не было ни красоты, ни даже красивости – одна только ритуализованность мучительства и убийства. «Нет, Риночка, я так и не полюбил Мережковского! – мысленно прокричал он. – Я пожалевшего бабочку Лукашку из «Казаков» люблю!»