Фасолевый лес
Шрифт:
Затем Эстеван вдруг ни с того ни с сего сказал:
– В Гватемале полиция использует электричество во время допросов. У них есть такая штука, которую они называют телефон. Это, действительно, телефон, но только тот, который используется в полевых условиях. У него собственный генератор с ручкой.
Он показал, как крутят ручку.
– Его так заводят, – кивнула я. – Как в старинных аппаратах.
– Точно, – произнес Эстеван. – Эти телефоны делают в США.
– А как их можно использовать во время допросов? В смысле допрашивают
На лице Эстевана промелькнуло чувство досады.
– Они отсоединяют трубку, а провода клейкой лентой прикрепляют к твоему телу. К чувствительным частям.
Он смотрел на меня, и вдруг до меня дошло. Я почувствовала себя так, будто меня сбил грузовик. Живот мне скрутило – как тогда, когда я поняла, что уже час нахожусь в компании мертвого Ньюта Хардбина. Здесь, прямо в лицо тебе, смотрит самое ужасное, что может быть на свете, а ты болтаешь о каких-то шахтерских лампах из кегли для боулинга.
– Схожу за пивом, – сказала я и принесла остатки упаковки обратно в гостиную, держа ее, как сумку, за пластиковые колечки. Открыв со щелчком пару банок, я хлопнулась на диван, уже не заботясь о том, как выгляжу. Девчоночьи нервы, терзавшие меня полчаса назад, казались мне смешными и нелепыми. Это все равно, как запасть на парня, а потом узнать, что он встречается с твоей матерью или учительницей математики. Эстеван был человеком из другого мира.
– Не знаю даже, как сказать, – сказала я. – Мне казалось, у меня была довольно трудная жизнь. Но я снова и снова открываю для себя, что жизнь может быть так ужасна, что я не могла и представить.
– Я понимаю, что иногда лучше не знать, – сказал Эстеван.
– Нет, это нечестно. Вы думаете, вы иностранец, а я американка, и, когда наш президент отправляет в вашу страну телефоны, чтобы пытать людей, я специально отворачиваюсь в сторону? Но никто не спрашивает моего разрешения. Иногда я сама чувствую себя здесь иностранкой. Я приехала из мест, которые настолько отличаются от Тусона, что они показались бы вам совершенно другой страной, где дома украшают грязью, а плодить детей – это национальный вид спорта. Люди там выглядят не так, говорят не так. Я и половины не понимаю того, что происходит здесь.
Маленькая тень появилась в дверном проеме, и мы оба подскочили. Это была Черепашка.
– Ах ты, негодница! – возмутилась я, имитируя серьезность. – Ну-ка, немедленно прыгай обратно в кровать.
Черепашка отпрыгнула на один шаг, и мы с Эстеваном не без труда сдержали улыбку.
– Немедленно, – повторила я голосом угрожающим – насколько смогла изобразить угрозу.
Черепашка сделала еще один прыжок, одновременно хлопнув в ладоши, потом еще и еще один. Мы слышали, как она прыгает и одновременно хлопает в кухне и наконец в спальне. После этого хлопки прекратились – Черепашка улеглась. Снежок прыгнул на спинку дивана позади моей головы, как будто ждал чего-то. Мне стало не по себе.
– Я просто хочу сказать: «Не делайте выводы, не зная всех фактов», – сказал Эстеван. – Вы не знаете, что пришлось пережить Эсперансе.
Я была озадачена. Он с середины подхватил разговор, который мы начали без моего ведома.
–
Эстеван отвернулся и прижал пальцы к уголкам глаз. Я понимала – он тайком плачет, как это делают мужчины, стесняясь показать слезы. Он проговорил что-то, что я толком не расслышала, и добавил имя: Исмена.
Мягким движением я столкнула Снежка со своей шеи и спросила:
– Что?
– Помните тот день, когда мы поехали на пикник в пустыню? Вы еще спросили, почему Эсперанса так внимательно смотрит на Черепашку, и я сказал, что ваша девочка очень похожа на ребенка, которого мы знали в Гватемале.
Я кивнула.
– Того ребенка звали Исмена.
Мне было страшно понять, что он имеет в виду. Я спросила Эстевана, была ли Исмена их с Эсперансой дочерью, и он ответил утвердительно. Ее забрали во время рейда по их кварталу, в котором были убиты брат Эсперансы и двое их друзей. Все они были членами учительского профсоюза. Эстеван рассказал, в каком состоянии они нашли тела убитых. Когда он говорил об этом, он не плакал. Не плакала и я. Трудно объяснить, но бывает такой ужас, что слезам просто не остается места. Плакать было бы все равно что волноваться о пятнах на мебели, когда дом объят пламенем.
Но Исмена не была убита. Ее просто забрали.
Понять все это было невозможно, сколько бы я ни старалась. Конечно, мне хватило мозгов не спросить: «А чего это вы не позвали полицию?». И все-таки я не могла понять, прочему они не попытались вернуть дочь, если знали, что ее забрала полиция, и знали, куда забрала.
– Не злитесь на меня, – попросила я. – Я знаю, что ничего не смыслю в этом. Простите. Просто объясните мне.
Но Эстеван и не злился. Когда он что-то объяснял, он становился более спокойным и терпеливым, словно перед ним была не я, а класс.
– Мы с Эсперансой знали имена еще двадцати членов профсоюза, – сказал он. – Профсоюз учителей не мог проводить открытые встречи, мы работали в ячейках и общались, обмениваясь посланиями. Большинство из нас знали по именам еще четверых членов организации – не больше. Так обстоят дела в Гватемале – там необходимо быть крайне осторожным. Если ты хочешь что-нибудь изменить в стране, то рискуешь умереть. Это не ваш Союз учителей и родителей. Так он, кажется, называется?
– Я понимаю.
– Троих только что убили, включая брата Эсперансы, но семнадцать были еще живы. Мы с ней знали по именам каждого из этих семнадцати. Вы же понимаете, что полиции мы были нужны живыми, а не мертвыми? Они как раз и хотели, чтобы мы принялись разыскивать Исмену.
– То есть они использовали ее как… как приманку. Наточили чертов крючок и пытались вас на нее ловить?
– Да, чертов крючок…
Он вновь отвернулся.
– Иногда, через некоторое время, этих детей… этих детей усыновляют и удочеряют. Люди из армии или из правительства – те, кто не может иметь своих.
Я сидела оглушенная, словно приняла какой-то наркотик.
– И вы предпочли спасти этих семнадцать человек, но потерять дочь? – спросила я. – И даже не попробовали ее вернуть?