Фасолевый лес
Шрифт:
– Эсперанса, – произнесла я, и женщина кивнула на дверь в дальнем конце гостиной.
Комната, открывшаяся за этой дверью, казалось, принадлежала не этому дому – она была почти пуста. Выкрашенные в старомодно-розовый цвет стены были абсолютно голы, только над одной из двух кроватей висел крест с засунутыми за него двумя пальмовыми ветвями. Кровати были аккуратно застелены голубыми одеялами из грубой шерсти, под которыми наверняка в такую погоду никто не спал. Эсперанса не лежала в кровати, а сидела у окна на стуле с прямой спинкой. Когда я постучала в дверной косяк, она
– Привет, я пришла вас проведать, – сказала я.
Эсперанса встала со стула и, предложив его мне, сама устроилась на краешке кровати. Видимо, она все это время так и сидела одна в этой комнате, положив руки на колени и ничего не делая.
Несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга, после чего отвели глаза и стали разглядывать скудную обстановку комнаты. Я не знаю, почему решила, что мне хватит духу на этот визит.
– Как вы себя чувствуете? Вам лучше? С желудком все нормально?
Я положила ладонь на живот. Эсперанса кивнула и опустила взгляд на свои руки.
Я, видно, потеряла ориентацию, пока шла по дому. Посмотрев в окно, я ожидала, что увижу Рузвельт-парк, но оказалось, что это – не то окно. Окно комнаты, где жила Эсперанса, выходило на задний дворик, и отсюда с высоты птичьего полета открывался великолепный вид на двор и сад, принадлежащий Ли Синг. Интересно, а нельзя ли отсюда увидеть и ее старушку-мать – если, понятно, высидеть достаточно долгое время?
– Я вот что хотела сказать, – продолжила я. – Мне кажется, Эсперанса – очень красивое имя. Эстеван сказал мне, что оно означает ждать и надеяться. Что по-испански эти две вещи обозначаются одним словом. Но мне оно казалось прекрасным и до того, как я про это узнала. Оно напомнило мне, не знаю, почему, звук водопада.
Эсперанса кивнула.
– Имя Тэйлор намного проще, – продолжала я. – Тэйлор, по-английски, это человек, который людям штаны подшивает… В общем, портной.
Губы Эсперансы слегка дрогнули. Она улыбнулась. Но глаза ее оставались пустыми. Пустыми и темными, как черная дыра.
– Вы же понимаете почти все, что я говорю, верно? – спросила я.
Эсперанса вновь кивнула.
– У Черепашки то же самое, – проговорила я. – Просто люди всегда об этом забывают. Они думают: она сколько берет, столько же и отдает. Но мне-то лучше знать: я вижу, что она многое понимает. Это по ее глазам видно.
Эсперанса, не отрываясь, смотрела на свои ладони. Как бы мне хотелось что-нибудь положить в них – что-нибудь, на что ей радостно было бы глядеть.
– Надеюсь, это ничего, что я заговорила про Черепашку.
Ее глаза переметнулись ко мне, словно два черных дрозда, спугнутые с безопасной ветки.
– Эстеван рассказал мне про Исмену, – сказала я. – Мне очень жаль. Когда мне сказали, что вы выпили эти таблетки, я не могла понять – почему вы так поступили с собой. С Эстеваном. Но когда он мне все рассказал… Господи, да как человеку жить с такой болью в душе?
Эсперанса отвернулась. Это был бы тяжелый разговор, даже если бы она нашла в себе силы ответить. Какие
– Наверно, главное, зачем я пришла, – продолжала я, – это чтобы сказать вам: я не знаю, как можно жить дальше после такого, но я надеюсь, что вы будете. Что вы не бросите «эсперанса». Я вчера всю ночь об этом думала. «Эсперанса», «надежда» – это все, что у вас есть. Вам нужно просто разобраться, ради чего стоит жить.
Слезы показались на глазах Эсперансы, но это было гораздо лучше, чем если бы они оставались мертвенно-сухими.
– Это ужасно – кого-нибудь потерять, – сказала я. – Мне самой не приходилось, правда, но я могу представить. Но правда также и то, что людям, которым некого и нечего терять, живется еще хуже.
Наступило долгое молчание, а потом я сказала:
– Он страшно испугался за вас.
Подойдя к Эсперансе, я взяла в свои ладони ее руку. Кожа ее была холодной и… как бы пустой, словно под ней никого не было.
Уходя, чтобы вернуться к работе, в гостиной я вновь увидела женщину с картонной коробкой. Та сортировала горстку пожитков, которые разложила на диване: черную юбку, маленькую книжку в красной обложке, фотографию в рамке, пару детских башмачков, связанных шнурками. Рассмотрела и бережно уложила обратно в коробку.
В среду, залатывая последнюю на сегодня шину и уже собираясь отправляться домой, на остановке у парка я увидела Лу Энн, которая выходила из автобуса. Я позвала ее, и она пришла поболтать, пока я из шланга смывала с рук черную пыль. Уж одну вещь про работу в автомастерской я усвоила накрепко – дело это грязное.
Лу Энн возвращалась с собеседования в минимаркете на севере Тусона. Дуайна Рея и Черепашку она оставила с Эдной и миссис Парсонс.
– Короче, он с порога мне говорит: «У нас здесь частенько случаются вооруженные нападения, детка!» Он не переставая называл меня деткой и смотрел на грудь, а не в лицо. Такой, знаешь, дряблый тип с грязными волосами, и можно не сомневаться, что он читает все порножурналы, какие лежат у них за прилавком. «То и дело на мушку берут, детка! Как у тебя с характером? Не станешь “заложницей” страха?» Заложницей, это у него шутки такие. Господи, меня прямо с порога тошнить начало.
Я видела, что она как следует подготовилась к собеседованию: строгая юбка, отглаженная блузка, чулки, туфли на высоком каблуке. В такую-то жару. Меня взбесило, что ей пришлось пережить такое унижение.
– Подвернется что-нибудь более достойное, – сказала я. – Нужно просто подождать.
Я вытерла руки, крикнула Мэтти «пока!», и мы вышли на тротуар.
– Терпеть не могу это заведение, – сказала Лу Энн, кивая себе за плечо, в сторону «Небесных кисок».
– Согласна, – кивнула я. – Правда, Мэтти говорит, что дела у них идут не особо – соседство с нашим Иисусом отваживает клиентов.