Фатум. Том третий. Форт Росс
Шрифт:
– Ноздря-я!!! – Андрей точно слепой поднялся во весь рост и, загребая носками ботфорт золотое пшено песка, точно блаженный, с пистолетом и горящей на солнце голубой полосой стали, пошел на немую твердь.
Он всем телом чувствовал, как дрожат его руки, как клокочет горький ком, застрявший в его пересохшем горле, как сгонный ветер с реки треплет его разметавшиеся по плечам волосы… Но знал и чувствовал он и другое, что дрожь, коя била его плоть, не сестра страху, а взубренная в сердце гнетущая резь за предательство, за кровь дорогих людей и за ту любовь, что стала ему родной и сокровенной, как первая молитва матери над
Он шел один на один навстречу своему Фатуму; оный, вывернувшись своими безотсрочными и безсердыми45 кольцами, в очередной раз злобно стегнул его хвостом, шипы которого ныне выбрали его любовь.
– Ноздря-я! – сорванный голос вновь разорвал склепную тишину, бросая судьбе вызов. И в этом крике впервые угас его страх и пробудилась сила. Грудь сковало безоглядное спокойствие и жажда возмездия, а душа боле не ныла и не билась в страхе дурного предчувствия.
Глава 9
Палыч не смел пошевелить ни рукой, ни ногой, глядя на свернувшуюся в рябой клубок гремучую смерть. На какое-то время выстрелы, барин, поиски американки тут же забылись. Он стоял, сжимая в руке ружье, окаменев от страха. Ядовитая тварь в аккурат нацелилась на его колено, чуть выше обреза сапога.
«Вот вкосилась-то моя судьбинушка… в чужую ме-жу… – безмолвно прошептал он.– Эх, чтоб тебе, ползучей, Господь глаза выбоднул, да жалище твое поганое вырвал…»
Змея будто услышала его – плоская треугольная голова мгновенно поднялась выше и теперь целилась в пах. Ороговевшая трещотка на ее хвосте зловеще тряхнула, словно в надутый бычий пузырь детская рука бросила горсть сухого гороха.
У старика сердце обливалось кровью, когда он услышал донесенный ветром голос своего капитана, но он, точно заговоренный, продолжал смотреть на змею, судорожно сглатывая слюну. Сердце-вещун подсказывало казаку не делать резких движений. Шаткий ветрец сронил его седой редкий чуб, что поналип к сырому лбу, продувал взмокший от пота кожан, но Палыч более чуял, как его напряженную плоть всё крепче, что та лихоманка, забирала трясучая болесть46.
Прошла не одна минута, прежде чем он, изловив миг и собравшись с духом, очень бережливо стал поднимать свободную руку к своей голове.
– Тише, тише, родная, погодь, двуязыкая, маненько погодь… – точно заговор зашептал Палыч.– Самую малость взмились, хозяюшка, взмились…
Гремушка змеи вновь затрещала, а леденящий кровь серо-коричневый треугольник головы опасно качнулся вперед. У вестового капитана вновь перехватило дыхание, точно кто-то незримый припер его горло рогатиной. Старик знал, какой молнией атакует гремучая змея. Как ни старайся, а ноги ему не убрать от ядовитого укуса. Глаза ломило от напряжения, пот ручьился за поясной ремень, сердце застряло в горле, когда пальцы его стянули-таки с головы войлочную шапку… И тут же рябой клубок выстрелил броском…
Зубы змеи продырявили войлок, но Палыч уже отбросил ружье и свободной рукой ухватил свою смерть у самой разинутой пасти. Пестрые толстые кольца тут же обвились вокруг руки, сдавив ее так, что она посинела, но в следующий момент деревянный каблук, обитый железом, с хрустом размозжил голову змеи о ближайший камень. Хвост затрусила мелкая сыпь агонии, и обмякшее тело выпало из руки
– Ну вот, гадюка,– Палыч спешно перекрестился, подхватывая ружье.– Как говорится, по молотищу и боище. Знай наших! Нас ведь тоже не на дровах нашли.
Секунду спустя он уже сбивал сапоги на выручку капитану.
* * *
Ладони Андрея горели от напряжения, когда он преодолел половину своего пути. Свинцовая бахрома листвы, из которой прежде харкала огнем смерть, продолжала подозрительно молчать. Преображенский слышал только тревожный треск насекомых в траве да тяжелый стук своего сердца.
– Далеко собрался, капитан? – прерывистый бас Зубарева, как штык в спину, заставил замереть Андрея и повернуться.
В семнадцати саженях от него стоял он. Пальцы левой руки каторжника горстили на затылке Джессики волосы.
Ноги Андрея похолодели. Она была вся в царапинах, крови и едва держалась на ногах. Перепачканное платье было рвано в клочья так, что ее полные груди вывалились из надорванного корсета. Андрей видел ее темные соски, которые пыталась прикрыть ее обессилевшая рука, как, впрочем, и обнаженные бедра. С побелевшими от страха губами она захлебывалась от удушья кашлем.
– Назад! – властный окрик Матвея заставил Преображенского остановиться. Убийца, прихрамывая на одну ногу, дернул за волосы свою пленницу и, не убирая ножа от ее горла, вышел из густой тени скалы, за коей чуть ранее укрывался Андрей.
Вид Зубарева, признаться, потряс его не менее Джессики. Выглядел он как приговоренный к смерти, решимость которого не знает границ. С напряженным и пепельным от болевого шока лицом, приволакивая правую ногу, он зажимал свободной рукой рану на правом бедре, почти у самого пояса. С него градом сыпался пот, орошая песок вокруг, и ярким следом тянулся за ним, смешиваясь с кровью.
– Стоять! – с трудом переводя дыхание, вновь угрожающе прохрипел он и, скрежетнув от боли зубами, подтянул за волосы к себе ближе заложницу. Носок его правого ялового сапога приобрел густо-малиновый цвет.
Капитан не мог ни пошевелиться, ни вымолвить хоть слово. Он лишь неотрывно взирал на убийцу, чувствуя, как ненависть и отчаянье застят ему алым цветом глаза.
– Что ты с ней сделал? – глухо наконец вырвалось у него.
– Ты этого уже не узнаешь,– чиркая меж зубов слюной, сцедил Зубарев.– Не стерви, не стерви, капитан… брось пистолет! И спицу свою, ну! – Матвей кивнул на зажатый в руке офицера клинок.– Я смекал, что эта девка,– он тряхнул, как выдернутую морковь, за волосы Джессику,– сделает тебя поострее на ум, но, похоже, всё вышло иначе… Ну, ну, не балуй, барин! —вновь прошипел Зубарев, заметив, как сжались кулаки Андрея. Слепящее на солнце лезвие ножа глубже вдавилось в нежную шею.—Гляди, мизгирь, ежли хоть выцыганишь у судьбы один шаг, то вместе со мной прихватишь и ее голову. Я этой «дурой»,– каторжник звонко щелкнул ногтем по стали,– и не таким до позвонков на горле «улыбку» дарил. Помнишь небось Рыжего? – глаза Зубарева, как булавки, кольнули Преображенского.– Ну тот, со Змеиного Гнезда, что в корме со своими псами чуть не загрыз тебя… Так что я… вот этой «Машкой» им уши «улыбкой» связал… А хошь? —Матвей, презирая боль, вызывающе блеснул зубами.– Я поцелую ее за тебя?.. Откушу язык твоей суке, а потом выплюну его тебе на память… Ну, что молчишь, брат? Али не по ноздре табак? Обхожденье мое?