Фатум. Том второй. Голова Горгоны.
Шрифт:
Тереза невольно замедляла шаг, любуясь открывающимися взору картинами…
Обманчивая при ходьбе тишина наполнялась разноголосой жизнью. Басами гудели, похожие на цирковых силачей в полосатых трико, шмели. В лесных сплетнях баюкали ухо цикады и кузнечики. Они шныряли в травах, прыгали с цветка на цветок, расправляя на лету свои крылышки-фалды, напоминая беззаботных повес, ряженных в разноцветные фраки.
Уголки губ Терезы дрогнули в едва приметной улыбке.
«Счастливые, – подумала она – живут как хотят, а я?»
Ей вдруг захотелось стать бабочкой, стрекозой, чтобы так же без оглядки порхать и кружить в пестром хороводе «счастливых».
«И пусть!.. Пусть век мой будет недолог, столь же краток, как и у них, рожденных для того, чтобы, единожды насладившись теплом солнца, умереть с первым холодом. Но зато как прожить, и какой век!»
Где-то совсем рядом, задавая ритм лесной мелодии, уверенно застучал дятел; из-за такта вступили высокие сопрано, пурпурные камышницы, и откуда-то издалека, исполненный неизъяснимой грусти, донесся мелодичным подголоском альт мексиканской кукушки.
Тереза ощутила, как погрузилась в блаженное состояние глубокого покоя. Всё в ее душе теперь пело, переливалось, звенело непонятной, но умиротворяющей негой, распирая восторженным чувством. Она даже не заметила, как на её плечо села ширококрылая кокетка. Дрогнула бархатной сиренью фигурных крылышек и замерла… отдаваясь солнечному теплу.
Вскоре ощутилась близость воды. Тереза прибавила шагу, и вот уже засверкало, заискрилось перед ней голубое зеркало Королевского карьера. Скалистые берега его покрывали какие-то растения с причудливыми листьями на мясистых стеблях. Поникшие махровыми веерами ветви дерев едва не касались его глади. Всюду, как часовые, замерли исполинские папоротники. Ни всплеска, ни птичьего крика. Карьер был словно заколдован.
Девочка обошла в беспорядке валявшиеся тут и там гранитные глыбы, давным-давно брошенные рабами Кор-теса… Местами каменные исполины поросли густой щет-кой серебристого мха. И теперь напоминали ей чужеземных купцов, одетых в изъеденные молью бархатные камзолы.
У голой, мышиного цвета сосны она остановилась и по обыкновению запрокинула голову. Через пересохшую с большими прорехами сеть ветвей Тереза любила наслаждаться рассматриванием облаков. Золотой диск омывал светом плоские кроны сосен. В пронзительной синеве небес ныряли в воздушной игре белогрудые ласточки. Вязко пахло прогретой землей. И от всей лесной красоты и прохлады в душе вновь начинало разливаться теплое ликование.
Прозрачная вода облизывала у ее ног камни, будто собака своих щенков, покачивала черную, с белесыми прожилками корягу, прибитую к берегу, точно качала колыбель. Сразу за спиной дыбилась высокая, почти отвесная стена карьера.
По уступам-ступенькам, которыми был богат гранит, она ящеркой спускалась вниз. Здесь, в уютной тиши, Тереза всласть могла помечтать… и насладиться покоем одиночества. Не того дикого одиночества, что сводит с ума, а того сладкого, кое открывает тонкой душе в робком шелесте камыша, в крике чайки – музыку.
Тереза любила заглядывать в бутылочную зелень воды. Наблюдать за капризными движениями длиннохвостых тритонов, за скользящими золотисто-черными тенями хитрых рыб или просто, откинувшись на спину, закрыть глаза и подставить лицо ласкам влажного от мельчайших брызг ветерка.
И сейчас она с любопытством разглядывала плавно колеблющийся в глубине густой пучок водорослей,
Приди сюда ночью, пересилив страх, когда всё, казалось бы, спит; когда небо похоже на черный бархат, усыпанный жемчугом звезд, – то в их прохладном мерцании она узрела бы этих зеленоволосых принцесс. Да, да! Непременно! На синем паркете воды они очаруют каждого совершенством своих голосов, изяществом линий и таким неистовым весельем в летящих танцах, что зритель сам, как блаженный, забудет где он, кто он, зачем он, и кинется вперед… Кинется, не думая ни о чем, кинется, забыв о скрытых опасностях, о затаившихся в чащобе вампирах и духах, ограх и призраках! Кинется лишь для того, чтобы, взявшись за руки с одной из этих красавиц, в вихре звездного танца, под серебряные звуки прозрачных струн, свитых эльфами из лунного света, кружиться, кружиться, кружиться…
Тереза вскрикнула и проснулась: в отражении воды вместо широкоскулого лика луны она увидела отца. Черная, как смола, вода заливала ему рот. Он бешено молотил руками, разрывая рот в крике, но легкие его уже были полны воды и ровно кто-то, невидимый и сильный, всё глубже и глубже тянул его на дно…
* * *
Тереза сидела на кровати, подтянув смуглые колени к заострившемуся подбородку… Перед глазами ее кружились опавшими листьями клочья тяжелого сна, но их быстро выдувал надвигающийся страх. Она чувствовала, как дрожат губы, душа ощущала явное присутствие смерти. И каждый раз, когда она делала новый вздох, чувство это усиливалось. Девушка чуть не до глаз натянула одеяло. За окном дежурила ночь. Хрупкая свеча в изголовье дышала на ладан.
– Господи, – прошептала она. – У отца не было в этом мире врагов. Это за ним, за Диего… шла охота. И то, что случилось, предназначалось ему!..
Сердце заходилось. Ей вдруг открылось: вокруг пробуждалась какая-то темная сила, чья злая воля перевесила ча-шу добра и света. Вспомнился ужас ночной скачки: ветер, рвущий волосы; терзающие ухо стоны деревянных швов империала, будто выворачиваемые из суставов кости; ле-тящие по черному небу седые космы туч, а за ними, как гаучо47 за обезумевшим стадом, в неистовых корчах катящийся с севера смерч. О, теперь она видела ЕГО вновь, только ныне он был не пылающим всадником, а гигант-ским – от земли до неба – черным столбом песка и смерти, и его танцующее корневище двигалось в абсолютной тиши под молчаливые удары литавров Фатума. Больной казалось, что сами горы с грохотом сорвались с места и покатились дробить мир. Потрясенная и немая, она взирала на движущуюся к ней смерть. А затем услышала жуткий звук…
Канула вечность, прежде чем она поняла: это ошкуривались под наждаком смерча равнины и леса. Тереза за-жмурила глаза и забилась комком рыдающей плоти в карету. Она не знала: жив ли ее Диего, не знала, что станется с ней, но была убеждена, что земля после торнадо будет мертвой и голой, как обглоданный до кости труп.
Мексиканка откинула одеяло, прижалась к холодной стене; плотная шерсть душила жаром. Губы шептали молитву. Ее не отпускало ожидание того, что вот-вот за-хрустит на зубах песок, взвиваясь дьявольскими спиралями к потолку; и как в ту ночь карета, а ныне – келья, содрогнется и развалится карточным домиком под ударами урагана.