Фатум. Том второй. Голова Горгоны.
Шрифт:
Такие поселения, как уверял брат Олива, возводились миссионерами различных католических орденов по всей стране каждые три года. А начиналось строительство, как правило, с одной-единственной дощатой или тростниковой хижины, двадцати-тридцати мексиканцев и краснокожих, пары фургонов и уймы лопат. Так, кстати, при закладке храмов удачливое кайло какого-нибудь бродяги не раз находило руду, серебро или золото. Имя его, как и могила, конечно, забывались, зато глухие миссии превращались в цветущие города. И, право, не зря в те времена гуляло по Новой Испании присловье: «Не торопись покидать сего места, амиго… Сегодня здесь
Первые гвозди в Санта-Инез были забиты еще в прошлом веке. Сказывают, что первым коррехидором здесь был назначен отчаянный сорвиголова из племени яна. Через неделю его застрелили у ручья, который позже окрестили в его честь. Последующий список правопорядчиков Санта-Инез был густ, как непрополотая грядка. Бандиты, индейцы продолжали калечить и убивать ненавистных законников… Тем не менее, миссия с каждым годом всё глубже пускала корни и набирала цвет.
Майор перевел взгляд на глинобитные стены, воздвигнутые от набегов враждебных племен и корсаров. Время и прибрежные туманы наложили свой отпечаток: они потрескались, глина облупилась, как скорлупа на пасхальном яйце, обнажив угрюмые черепа камней; местами они густо, точно щеки пропойцы, обросли щетиной ползучих кактусов и по-лыни. Бедность и запустение скрывала, пожалуй, лишь цветущая и благоухающая природа. Побеги плюща, разномаст-ного хмеля, мескито и дикого винограда давно покорили стены, а в примыкающем к атрио саду среди сливовых и оливковых деревьев звенели стайки мелких осколков бриллиантов: колибри величиной с наперсток.
– Как самочувствие, сын мой?
– О, добрый день, падре, – дон широко улыбнулся, коснулся губами протянутой руки. – Сеньорита Тереза…
– Она одевается, сын мой… Еще немного терпения, – отец Игнасио кивнул и перекрестил головы склонившихся под благословение индианок. Женщины продолжили свой путь, а падре посетовал на то, что краснокожие в последнее время стали ленивы и работают не иначе как из-под палки. К тому же частенько стал пропадать скот, и это, на его взгляд, несомненно, дело их рук. Брат Олива, да и люди Аракаи нередко отыскивают в кострищах неведомо как попавшие туда обглоданные кости коров и мулов. И никакие внушения и розги не помогают, хотя в iglesia индейцы ходят исправно и даже, как уверял настоятель, с видимым удовольствием.
– А на исповеди, дон Диего! – монах всплеснул руками. – Боже мой… Эти несчастные несут такую ересь, что голова кругом! – он вздохнул с досады и сокрушенно покачал головой.
Майор слушал доминиканца, а сам не мог отделаться от беса подозрения, что священник, смотревший на раскаленный песок атрио, что-то не договаривает, скрывает.
– И как велика ваша паства, падре? – дон не решался задать мучающий его вопрос в лоб.
Игнасио посмотрел на оранжево-сияющие витражи церкви, в коих отражался огненный лик солнца, и глухо изрек:
– За этот год опустела не одна хижина, обеспечив скорпионов и змей гнездом… – он кольнул серыми глазами собеседника. – Некому будет работать. И хвори подчас нет, а они мрут и мрут. С тоски, что ли?
Майор напрягся. Прямо над ним бил колокол. Падре Игнасио горько качнул головой:
– Проклятье… опутало наш край… Слышишь, сын мой? Это в iglesia внесли еще одного покойника. Простите, меня ждут.
Лицо монаха, слепленное из жестких углов и морщин, извиняюще дернуло бровями.
Дон
* * *
– Диего!
Он хотел что-то ответить, но горло перекрыл комок волнения. Они молча, как две статуи, стояли и смотрели друг на друга.
Он глядел в изумрудные, со льдинкой испуга глаза и видел, как эти колючие кусочки тают, превращаясь в слезы. Они заставили порозоветь ее веки, накатывались на ресницы, срывались и прозрачными полосками бежали по раскрасневшимся щекам. И тут, как молния раскалывает беспросветность туч, мысль о предназначении мужской снисходительности и женской слабости осенила Диего. Он окончательно осознал, что пред ним стоит искренне любящий, без показного крика друг, все время ждавший его и надеющийся.
Взволнованный, он чувствовал, как путались от глубокого счастья мысли, как через слезы радости, заполнившие глаза, менялись объемы окружающего, как грудь его разрывало нечто большое, как губы облизал горячий язык. В искристой влаге ее глаз он видел себя не особенно бравым, помятым, с монашеским посохом, но, черт возьми, желанным и любимым.
И слезы Терезы, и ее дрожащие губы молчаливо вбирали скопившуюся усталость его терзаний и тягостных дум.
В горячих объятиях Диего она улыбалась, сама не ведая, как пленительна, как дурманяще прекрасна ее улыбка. Майор, словно ослепленный, закрыл глаза. В груди – барабанный перестук: любовь, угрызения совести, радость… Но вновь взглянув на Терезу, в глазах ее он прочел боль.
– Что-то не так? – взволнованно прозвучал его голос.
– Отец! Его… его убили из-за тебя!..
Глава 7
Наступило особенно чудесное в Калифорнии сине-алое время. Лик солнца уже почти полностью скрылся за горизонтом, но лучи его, отражаясь от ланит облаков, еще озаряли землю каким-то необыкновенным рассеянным светом. Зелень превратилась в бронзу тончайшего литья. Всё замерло, смолкло. И казалось, сам воздух стал вязким, словно каучук, топящим всякие звуки. В такие минуты душа ощущает беспричинную светлую грусть и нежность, будто легкие персты ангела перебирают в груди сокровенные струны.
Однако на душе испанца скребли кошки. Тереза точно воды в рот набрала, занимаясь последними сборами, она обращала на него внимания не более, чем на дорожный сундук. Задумчиво наблюдая за ее ловкими движениями, за упавшей прядью на упрямый лоб, он ощущал, как в душе его разгоралась обида. Нет слов, он сочувствовал ее горю: потерять отца, и столь дико! Но обида перерастала в гнев: «При чем тут я?!»
– Тереза, – Диего взял ее за плечо. – Ей-Богу, довольно… Лучше давай используем наш шанс для сведения счетов чикано с гринго.
Он крепче сжал ее локоть, но на прекрасном лице не было ни тени эмоций. Вырвав руку, она направилась через всю комнату к стулу, на котором были сложены ее вещи.
– Тереза! – он не шутил. Кровь идальго подхлестнула его.
Она повернулась. Хлопковая рубаха потемнела под мышками и спереди, где ничем не стесненная грудь натягивала ткань. Впервые зеленые глаза казались серыми и смотрели как будто мимо него.
– Прошу, не трогай меня сейчас. – В глазах ее проступили слезы. – Уходи, я хочу побыть наедине с отцом.