Фавориты Фортуны
Шрифт:
— Насколько мне известно, я — единственный, кого он посылал.
— Цезарь… Цезарь… Ты же не можешь быть тем, кому он дал приказ в конце квинктилия?
— Да, это я.
— И у тебя уже есть флот?
— Да.
— Тогда ты должен будешь возвратиться, трибун. Царь Никомед сбыл тебе хлам.
— В этом флоте хлама нет. У меня сорок кораблей, которые я лично проверил на плавучесть. Два больших корабля, восемь квинкверем, десять трирем и двадцать бывших торговых судов, которые, по словам царя, лучше подойдут для зимней блокады, чем легкие
— О боги! — Лукулл стал внимательно разглядывать молодого трибуна, словно тот был уродцем в цирковой интермедии. Левый угол его рта приподнялся, взгляд немного потеплел. — Как тебе это удалось?
— Я умею убеждать.
— Хотел бы я знать, что именно ты ему говорил! Ведь Никомед — скряга. Он как бедняк, который боится потерять свой последний сестерций.
— Не беспокойся, Луций Лициний, у меня его счет.
— Зови меня Лукулл. Здесь не меньше шести Луциев Лициниев. — Военачальник направился к берегу. — Представляю, какой это счет! И сколько же он требует за два больших корабля?
— Только еду и жалованье командам.
— О боги! — в третий раз вымолвил Лукулл. — Где же этот волшебный флот?
— Около мили вверх по берегу к Геллеспонту. Стоит на якоре. Я подумал, что лучше сначала приехать самому, чтобы узнать, хочешь ли ты разместить флот здесь или он должен сразу же блокировать бухты Митилены.
Лукулл немного расслабился.
— Думаю, трибун, мы сразу же поставим его там, где надо. — Он потер руки. — Какой шок для Митилены! Там, в городе, думают, что у них в распоряжении вся зима, чтобы запастись провизией.
Когда они дошли до лихтера и Лукулл проворно поднялся на палубу, Цезарь отстал.
— Ну, трибун? Разве ты не едешь?
— Если хочешь. Я незнаком с военным этикетом, поэтому не хочу делать ошибок, — откровенно сказал Цезарь.
— Давай, поднимайся!
Лукулл заговорил снова только после того, как двадцать гребцов, по десять с каждого борта, вывели лихтер из гавани.
— Не знаешь военного этикета? Тебе же уже больше семнадцати, трибун, ведь так? Ты не говорил, что ты контубернал.
Подавив вздох (Цезарь понимал, что устанет объяснять, пока Лукулл все поймет), молодой человек сказал как бы между прочим:
— Мне девятнадцать, но это моя первая кампания. До июня я был фламином Юпитера.
Но Лукуллу и не требовалось знать детали. Он был слишком занят и слишком умен. Поэтому он кивнул, приняв на веру все, что большинство людей хотели бы услышать в подробностях.
— Цезарь… Твоя тетя была первой женой Суллы?
— Да.
— Значит, он покровительствует тебе.
— В данный момент.
— Хороший ответ! Я его преданнейший сторонник, трибун, и должен тебя предупредить, учитывая ваши родственные связи: я никому не позволю критиковать диктатора.
— От меня, Лукулл, ты критики не услышишь.
— Хорошо.
Замолчали. Тишину нарушало только
— И все же я хотел бы знать, как тебе удалось реквизировать флот у царя Никомеда.
И тут скрываемое до сих пор удовлетворение вдруг всплыло на поверхность, причем таким способом, который Цезарь еще не научился контролировать. Он сболтнул лишнее человеку, которого не знал:
— Достаточно сказать, что губернатор рассердил меня. Он отказался поверить, что я смогу доставить сорок кораблей к ноябрьским календам. Моя гордость была задета, и я решил, что доставлю ему необходимые корабли. И я доставил их! Потому что губернатор не верил в мою способность сдержать слово.
Такой ответ очень не понравился Лукуллу. Он презирал самоуверенных людей в своей армии на любом уровне и посчитал эту тираду омерзительно высокомерной. Поэтому решил поставить самоуверенного юнца на место.
— Я очень хорошо знаю размалеванную старую проститутку, — проговорил Лукулл ледяным тоном. — Конечно, ты очень симпатичный, а он действительно пользуется очень дурной славой. Ты ему понравился? — Поскольку Лукулл не хотел слышать ответ Цезаря, он сразу продолжил: — Да, конечно, он влюбился в тебя! О, ты хорошо поработал, Цезарь! Не у каждого римлянина хватит благородства поставить интересы Рима выше собственного целомудрия. Думаю, нам надлежит именовать тебя «лицом, которое заработало сорок кораблей». Или это была задница?
Цезаря охватила такая ярость, что он с силой вонзил ногти в ладони, чтобы не распустить руки. За всю свою жизнь ему никогда не приходилось так бороться с собой. Но он сдержался. Сдержался ценой, о которой никогда не забудет. Его широко открытый, немигающий взгляд остановился на Лукулле. И Лукулл, который до этого много раз видел такие же гневные глаза, побледнел. Будь на лодке место, куда он мог бы отойти, он отступил бы, чтобы до него нельзя было дотянуться. Но он не пошевелился. Не без усилия.
— Свою первую женщину я имел, когда мне, было около четырнадцати лет. Это значит, что я очень хорошо знаю женщин. И то, в чем ты сейчас обвинил меня, Лукулл, — это своего рода подлость, которая присуща только женщинам. У женщин, Луций Лициний Лукулл, нет другого оружия, кроме того, что они прячут между ног. День, когда мне придется прибегнуть к сексуальной хитрости, Луций Лициний Лукулл, будет тем самым днем, когда я проткну мечом свой живот. У тебя гордое имя, но по сравнению с моим оно ничтожнее пыли. Ты запятнал мое dignitas. И я не успокоюсь, пока не смою это пятно. Как я получил этот флот, тебя не касается. И Терма тоже! Но ты можешь быть уверен: он был получен честным путем, без необходимости лечь в постель с царем или царицей. Я не добиваюсь своего подобным способом. У меня есть ум — дар, которым, мне кажется, обладают лишь немногие. Поэтому я достигну большего и пойду дальше. Вероятно, значительно дальше, чем ты.