Федор Алексеевич
Шрифт:
И Тимофей бросился догонять со всех ног. Полураздетый, простоволосый, без шапки.
Каптана с царской невестой мимо расступившейся охраны въехала через Спасские ворота в Кремль. Но Тимофея, почти догнавшего её, остановили стрельцы с протозанами.
— Куда? Нельзя!
— Но я к царице, — говорил запыхавшийся Тимофей. — Мне край... Она велела...
— Нельзя. Ныне царь венчается, и в Кремль никого не велено пущать, окромя бояр.
— Но у меня ж царицыно ожерелье... Мне ж она сама велела, —
— Иван, позови сотника, — сказал наконец стрелец товарищу и хмуро заметил Тимофею: — Царские слуги в таком виде не ходят, олух.
И тут в воротах случился боярин Милославский, направлявшийся в Кремль.
— Что случилось? — спросил он стрельца.
— Да вот прибежал какой-то, рвётся в Кремль, кричит, у него царское ожерелье. А нам не велено.
— Ожерелье? А ну покажь.
Тимофей показал, боярин протянул руку.
— Дай-ка сюда.
— Не дам.
— Как это не дать? — выпучил глаза Милославский, возмущённый такой наглостью простолюдина. — Да ты знаешь, кто я?
— Всё равно не дам. Я должен передать ожерелье царевне, а не всякому...
— Это кто же «всякий»? — прищурился недобро Милославский и, увидев подходившего сотника со стрельцами, приказал:
— А ну-ка, ребята, возьмите этого голубя.
Стрельцы тут же схватили Тимофея.
— Отберите у него царское ожерелье, — повелел боярин.
Пройдзисвет, вместо того чтобы смиренно отдать это злосчастное ожерелье, стал сопротивляться, чем обозлил до крайности стрельцов. Один из них тюкнул алебардой упрямца по затылку, и тот потерял сознание. Теперь ожерелье забрали у обеспамятевшего легко, передали Милославскому. Тот узнал его.
— И впрямь царицыно ожерелье.
— А что с этим делать, боярин?
— Оттащите к Сысою, он его отогреет кнутом.
И два стрельца потащили Тимофея к Сысою в Константиновский застенок. Притащили.
Подьячий, сидевший за столом, спросил:
— По чьему веленью?
— Боярин Милославский послал, — отвечал стрелец. — Отобрал у него царское ожерелье.
— Украл, что ли?
— Да вроде бы. Силодёром пришлось отбирать. Боярин велел Сысою погреть его кнутом для острастки.
Подошедший Сысой склонился над Тимофеем, покачал головой.
— Его уж кто-то «отогрел», эвон вся голова в крови.
— Так он не отдавал ожерелье-то, пришлось алебардой стукнуть, — оправдывался стрелец.
— Ему уж кнут вряд ли понадобится, — подытожил опытный Сысой. — Хорошо если до ночи дотянет.
А меж тем боярин Милославский летел во дворец, придумывая, как бы подостойнее вручить ожерелье государю: ты вот на меня сердце держишь, а я тебе твоё ожерелье ворочаю, которое украл...
«Постой, постой, а кто ж украл-то? Как же я не спросил этого дурака, откуда
Сплошные вопросы в голове — и ни одного ответа. Хотел уж было воротиться в застенок, спросить того «дурака», но побоялся опоздать к торжеству.
«A-а, ладно. Скажу нашёл на дороге в воротах. И ведь не утаил, не себе взял, а вот принёс тебе. Цени».
Но государь почему-то не оценил стараний Ивана Михайловича. Даже насторожился:
— Откуда оно у тебя?
— Нашёл, Фёдор Алексеевич. Видно, обронила царевна.
— Спасибо, — буркнул царь, усомнившись, однако, в сказанном.
Но когда увидел Фёдор Алексеевич Марфу, разодетую в пышное подвенечное платье и в парчовой фате, невольно заулыбался, протянул к ней руки.
— Марфинька, милая, какая ты стала красавица.
Смутилась девушка, невольно грудь ладонью прикрыла, и Фёдор решил, что этим движением она пытается прикрыть место, где должно быть ожерелье. Прикрыть, чтобы не огорчать его.
«Милый ребёнок, — подумал он с нежностью, — да оно ж у меня». И, вынув из кармана ожерелье, протянул ей.
— Надень, дорогая.
У Марфиньки в радостном изумлении расширились глаза, и это было приятно Фёдору: «Удивилась, как это оно у меня вдруг оказалось». Но Марфинька удивилась, как это государь догадался, что она приехала без ожерелья, и захватил с собой другое такое же.
Анна Петровна помогла невесте застегнуть его сзади, и молодые тут же отправились в собор Живоносного Воскресенья Господня, где их обвенчал государев духовник протопоп Никита Васильевич.
Не было ни колокольного звона, ни радостных толп в Кремле, более того, в эти часы все ворота Кремля были заперты. Не было и пира большого по такому случаю. Не захотел Фёдор Алексеевич великим шумом тревожить душу недавно умершей жены своей Агафьи. И в этот день дьяк Семёнов написал в Выходной царской книге: «...А свадебного чину никакова не было. Того же числа пожаловал великий государь в спальники Петра да Фёдора детей Опраксиных».
Не забыла Марфинька братьев своих, не забыла, в день свадьбы же успела выпросить им высокие должности при дворе.
А когда молодожёны остались одни в опочивальне, Фёдор Алексеевич, вспоминая, как Агафья попросила пить в эти часы, спросил у Марфиньки:
— Чего ты хочешь, милая?
Однако вместо питья Марфинька вдруг попросила:
— Государь мой, Фёдор Алексеевич, вороти моему крёстному твои милости.
— Крёстному? — удивился Фёдор. — А кто ж он? Крёстный-то кто у тебя?
— А крёстный мой — Артамон Сергеевич Матвеев, ныне на Мезени мается. И говорят, ты всего его лишил. А я знаю, я верю, он ни в чём пред тобой не виноват, государь.