Федор Алексеевич
Шрифт:
Предстояло торжество во дворце — всем быть у царицыной руки.
В государеву переднюю и царя, и царицу вели, поддерживая под руки, ближние бояре, и если б не они, юной царице трудно было бы всходить к креслам, установленным на возвышении.
Как только царь и царица вошли, все присутствующие встали и устремили взоры на них, в передней смолкли разговоры.
Наконец Фёдор и Марфа уселись в кресла. Государю были поданы в руки скипетр и держава.
Патриарх Иоаким, пришедший со всем своим синклитом — митрополитами
— Василий Фёдорович!
Одоевский выступил из толпы, приблизясь к царице, поклонился ей, поцеловал руку, оглядел присутствующих и начал читать.
— Князь Голицын Василий Васильевич, глава Посольского приказу.
Князь вышел из толпы, быстро взбежал к креслу царицы, поклонился и, поцеловав ей руку, сошёл вниз, пятясь.
— Князь Голицын Борис Алексеевич, — продолжал Одоевский, — начальник Приказа Казанского двора.
Князь Борис прошествовал к руке царицы с достоинством и, тоже поцеловав, воротился не спеша на своё место. Этот знал себе цену. Далее из Голицыных Одоевский представил к руке царицы князей Алексея Васильевича и Иван Алексеевича.
Затем, видимо по-родственному, он представил князей Одоевских, Никиту Ивановича и Якова Никитича. За Одоевскими к руке царицы приложились князья Хованские — Иван Андреевич, Иван Иванович и Пётр Иванович. За ними последовали представители рода Шереметевых — Василий Борисович, Василий Петрович, Пётр Васильевич Большой и Пётр Васильевич Меньшой.
У бедной Марфиньки кружилась голова от столь высоких имён и званий, кланявшихся ей и прикладывавшихся к её крохотной, ещё детской ручке. Князья Черкасские, Воротынские, Трубецкие, Морозовы, Пронские, Урусовы. Знатнейшие роды прошли за эти часы перед нею — Куракины, Долгорукие, Бутурлины, Ромодановские, Пожарские, Волконские, Стрешневы, Милославские, Пушкины, Плещеевы, Львовы.
И если ещё первым она говорила заученное: «Да пребудет приязнь наша к вам», то уже последним лепетала что-то непонятное, ибо смертельно устала от этого коловращения. Фёдор заметил, как жена побледнела, взглянула на него жалко и умоляюще, и сказал Одоевскому:
— Довольно, Василий Фёдорович, на сегодня. Мы утомились. — Тут же передал державу и скипетр, стоявшим около боярам. И поднялся.
Их опять же подхватили под руки, повели вниз. И если Фёдора поддерживали, то Марфиньку почти несли, у неё подгибались ноги.
Когда в царской горнице с Марфиньки сняли тяжёлое платье, она вздохнула с облегчением и явившемуся вскоре к ней Фёдору, тоже уже разоблачившемуся от тяжёлого платья, вполне искренне сказала.
— Не хочу я его носить.
— И не надо, милая, — улыбнулся Фёдор. — Думаешь, мне легко в таком же? Я в него облачаюсь лишь в торжественных случаях, приём послов, например, или вот, как сегодня, представление тебе нашего
Фёдор ласково погладил жену по голове, поцеловав в лоб, вздохнул:
— Что делать, милая, мы цари и должны отвечать сему званию.
— А почему не было твоего дяди Ивана Михайловича? Или я прозевала его?
— Нет, милая, ты не прозевала. Как мне сказали, он занедужил. Да я уже спрашивал его об ожерелье. Говорит, нашёл в Спасских воротах.
— Врёт он, врёт, — сжав кулачки, сказала Марфинька.
— Может, и врёт. Но я просил Хованского поспрошать стрельцов, и те говорят, что ожерелье валялось.
— Они все сговорились, не верю я им, не верю.
— Успокойся, милая. Найдётся твой Тиша. Куда ему деться? Утерял ожерелье. Испугался, да и сбежал.
— Не мог Тиша сбежать, не мог Батюшка давал ему вольную, но он не захотел. Он батюшку за отца родного почитает. Ах, если б я знала, — всхлипнула Марфинька и заплакала, — разве б я...
— Ну вот тебе раз, — обескураженно произнёс Фёдор, прижимая голову жены к груди. — Что уж так-то, милая?
— Они его, они его, — лепетала сквозь слёзы Марфинька. — Они его куда-то запрятали... Я уверена.
— Ну хорошо. Я завтра же велю дьяку Семёнову проверить застенки, тюрьму. Может, действительно он где-то есть.
— Вели государь, вели, — схватила Марфинька руку мужа и прижалась к ней, как к спасительной соломинке. — А дяде своему не верь.
— Ну ладно, милая. Ты только успокойся.
А меж тем князь Иван Андреевич Хованский прямо от царицыной руки отправился к Милославскому, который действительно прихворнул и лежал в постели.
— Ну, рассказывай, Иван, — встретил его Милославский с искренней заинтересованностью.
— Ну что, Иван Михайлович, — начал Тараруй, усаживаясь на лавку, — были ныне у руки её царского величества.
— Знаю я это Ты подробнее давай.
— Что сказать? Девчонка едва в обморок не упала. Да и Фёдор сидел снега белее. Ты прав, Иван Михайлович, он долго не протянет. Что делать-то станем, ежели Бог приберёт его? А?
— Типун тебе на язык, — проворчал Милославский, но, подумав, сказал серьёзно. — Думать, думать надо, Иван.
— Мы-то вот думаем, а она-то, девчонка эта, уж за Матвеевым в Мезень послала.
— Как? — вскочил и сел на ложе Милославский. — Вы мыслите, что будет, если Артамон опять в седле окажется?
— Не маленькие, мыслим. Мы с Хитрово едва уговорили государя на Москву его не пускать. Пока.
— А куда?
— Пока в Лух. Пусть там посидит.
— Ну, слава Богу, — перекрестился Милославский. — Хоть на это ума у вас хватило. А как хоть объяснили Фёдору-то?
— А как? Так и объяснили, мол, от Артамона опять на Москве смущение и шатание начнётся. Но ведь, Иван Михайлович, есть новости ещё неприятнее этой.