Федор Алексеевич
Шрифт:
— Нездоровится государю, — вздохнул Языков. — Шибко нездоровится в последнее время.
— Да, — согласился Лихачёв. — Смерть жены и сына его шибко подкосила. За что только лекаришка жалованье получает?
— Старается вроде Даниил фон Гаден. Ан не выходит.
Постояли рядом, помолчали, и хоть мысли друг друга угадывали, всё никак не решались о главном вслух заговорить. Наконец Языков осмелился, пробормотал вроде бы для себя:
— Случись чё, кто заместо его явится? Эхе-хе.
И затаился.
— Наверное, полудурок энтот.
— Не хотелось бы, — продолжал уже смелее Языков.
— Энти будут землю рыть, но его выпихивать, — всё ещё осторожничал Алексей Тимофеевич.
И его понять можно было. А ну как государь попросил постельничего «пощупать» комнатного стольника на преданность суверену. Отсюда и «этот» и «энти», попробуй догадайся о ком речь, хотя они-то, милостники царёвы, отлично понимали друг друга.
— Тогда в царстве смуты не миновать.
— Эдак, эдак, — согласился Лихачёв.
— Петра надо, — наконец открыто сказал Языков, давая сим понять собеседнику, что думают они в одну думу и нечего им друг от дружки таиться.
— Жаль, годков ему мало. Жаль.
— Зато умом его Бог не обидел. Десяти лет, а псалтырь от доски до доски наизусть чешет. Из этого мудрый царь вырастет. А из того?
— Тут ты прав, Максимыч. Кругом прав. Из энтова не царь, а всему свету потеха, а Руси позорище.
— Свету-то на потеху, а нам, брат, будет на горе. Милославские нами вертеть станут, от них добра не жди. Ныне-то нет-нет да Фёдор Алексеевич их осаживает. А Ванька? Этот только гыгыкать да слюни пускать будет, а уж за державу-то Милославские вцепятся.
Так составилось из приближенных государя ядро сторонников Петра Алексеевича. Вскоре примкнули сюда князья Голицыны Борис и Иван и четверо братьев князей Долгоруких — Борис, Григорий, Лука и Яков. Это уже была серьёзная сила, поскольку за каждым из них стояли сотни простолюдинов из дворца и обслуги.
Здоровье царя ухудшалось с каждым днём. Его личный доктор из иностранцев Даниил фон Гаден дни и ночи колдовал, составляя всё новые и новые лекарства и предлагая их царю:
— Это есть чудесный эликсир, косударь, изволь, пжальста, пить.
Первым пробовал «чудесный эликсир» сам доктор, а тогда уж пил государь. Но что-то плохо помогали эти лекарства Фёдору Бедный фон Гаден был в отчаянье. Прибыв ко двору царя Фёдора, он по легкомыслию, восхваляя своё искусство лекаря, брякнул: «Мы можем мертфый ставиль на ноги». И теперь это бахвальство выходило ему боком. Государь таял как свечка. Стол в кабинете доктора был уставлен пузырьками и склянками с «чудесными эликсирами», а улучшения здоровья царя не наступало.
Однажды пришла к нему сердитая
— Колдуешь?
— Колдую, фаше фысошество, — отвечал добродушно фон Гаден, смешивая состав нового «эликсира».
— Кто хвастался, что мёртвого подымет? А? Чего молчишь, харя немытая?
— Но понимайт, фаше фысошество, — лепетал, оправдываясь, Даниил, — у государя слишком мал природный запас сил. Понимайт?
— Понимайт, понимайт, — передразнила Софья. — Тебя зачем выписали в Москву?
— Но-о...
— Замолчи, когда с тобой царевна разговаривает.
Фон Гаден притих. Но и Софья долго молчала, наблюдая за манипуляциями доктора. Потом спросила резко, как пролаяла:
— Что у него за болезнь?
— Скорбут, фаше фысошество, — вздрогнув, отвечал Даниил. — Уфы, к фесне она усилифается.
— Я тебе покажу «усиливается», харя немытая. Чтоб лечил царя, как по науке положено. Слышишь?
— Слышу, фаше фысошество.
Софья ушла, по-мужски топая ногами. Уловив, как затихли шаги царевны, фон Гаден пробормотал себе под нос:
— Какой злой баба, а ещё царефна.
Совсем по-другому относилась к доктору юная царица Марфа Матвеевна, всегда встречавшая его приветливой улыбкой:
— Здравствуйте, господин доктор.
Фон Гаден искренне любил эту царственную девочку, с удовольствием целовал ей руку и всегда говорил один и тот же комплимент:
— Фы есть лючий челофек на царстфе.
Отчего Марфа краснела и смеялась.
— Ну уж скажете, господин Даниил.
— Поферьте, Марфа Матфеефна, я говориль истиную прафду.
Сторону доктора в этом всегда принимал и Фёдор Алексеевич:
— Да, да, Марфинька, фон Гаден совершенно прав. Нет никого в царстве добрее тебя, и именно за это я и люблю тебя, милая.
— Косударь, я готовил нофый эликсир, ефо надо пиль лошка тихо, тихо. Фот так, как я.
Фон Гаден зачерпнул ложку тягучей серо-жёлтой массы, поднёс ко рту, отхлебнул глоток, долго жевал его, потом ещё глоток, и тоже долго жевал, прежде чем проглотить.
— Он не ошень приятный фкус, косударь, но што делать, как гофорит руски послофиц горький лечил, сладкий калечил.
— Что хоть ты опять намешал, фон Гаден?
— Это эликсир я мешаль сок лимон, чеснок и мёд, косударь. Он должен быть фам здороф. Я его дфе недель держаль темноте. Теперь мы станем пить три раза ф день, косударь.
— А мне можно попробовать? — спросила Марфа Матвеевна.
— Пожалуйста, Марфа Матвеевна, но он фкус неприятен ошень.
— Ничего. Раз муж пьёт, и я должна с ним терпеть. Давайте.
И царица мужественно попробовала лекарство, да ещё и ободрила царя: