Федор Алексеевич

Мосияш Сергей Павлович

— Чего?

— Да ваш князь, кричит, параличный старый хрен, мы, мол, таких князей раком ставим. Нет, Иван, ты представляешь, до чего мы дожили? Какой-то вонючий стрелец — и так о князе...

Юрий Алексеевич разволновался, даже вроде обессилел от волнения, опустился на лавку.

— Ну пьяный, ну дурак, — пытался утешить старика Языков и, чтобы отвлечь его от неприятной темы, спросил: — Как твоё здоровье-то, Юрий Алексеевич?

— Как? Сам видишь, правая рука чурка чуркой, даже пальцем пошевельнуть не могу. Да и нога правая, того гляди, откажет.

— Ты

бы уж сдал Приказ-то, Юрий Алексеевич, — посоветовал Языков сочувственно.

— А кому? Тарарую?

— Так ведь тебе лишнее волнение, может, оттого и рука отнялась.

— Тараруй ни одного сражения не выиграл. А я, Иван, под Вильной гетмана Гонсевского разбил и пленил, а под Могилёвом в пух и прах Сапегу разнёс. А кто Стеньку Разина под Симбирском расколошматил? Опять же я. А Тараруй что? Только на языке горазд. Он там в Приказе вертится под ногами, только мешает.

— Ну а что ж мне государю-то сказать, Юрий Алексеевич? Насчёт Пыжова-то?

— Насчёт Пыжова скажи, что это на него напраслину возвели, что это стрельцы разбаловались. Им какого полковника ни дай, всё плох. Батогов, кнута им надо, а не другого полковника. Я этого челобитчика полкового велел на Красной площади выдрать как следует, чтоб подоле на задницу сесть не мог.

От Долгорукого Языков отправился в Стрелецкий приказ и застал подьячих в смятении. Хованский, оказавшийся там, был, напротив, спокоен, и даже торжествен, словно победу одержал. Увидав царского милостника, обрадовался:

— Вон, видал, Иван Максимыч, что творят-то? Стрелецкого челобитчика потащили на площадь под кнут. А? Вместо того чтоб разобраться, выслушать, а они кнута ему. А? Каково?

— Ну князь же велел, — оправдывался старший дьяк.

— Что князь? Что князь? — шумел на дьяка Хованский. — Князь болен, а вы к нему с кляузами. Почему мне не доложили? Я вам что? Пешка?

— Ну не высекли ж его, — мямлил дьяк.

— Хах! Не высекли, говоришь? — И, обернувшись к Языкову, продолжал: — Не высекли, говорит. А спроси его почему? Пожалели? Как же, жди. Они его на площадь вывели, а он и закричал стрельцам: «Братцы, я ж по вашей воле подал челобитную, так что ж вы меня на поруганье отдаёте?» Ну, стрельцы налетели и отбили его. Заоднемя всыпали вон моим приказным крысам. Вишь, в углу сидят, шишки да синяки подсчитывают. Дураки.

Хованский носился по Приказу, ругая всех, кто там был, самыми срамными словами. Отведя душу и поостыв, спросил наконец Языкова:

— Тебе что? Государь послал?

— Ну да. Узнать насчёт Пыжова, верно ли, что жалованье стрелецкое воровал?

— С Пыжовым разбираться надо. Но я мню, этим полком не кончится. Не сегодня-завтра другие подымутся, и тому споспешествовали мои дураки, поволокшие челобитчика стрелецкого на правёж.

— Так и передать государю?

— Не стоит его волновать. Скажи, я сам разберусь с Пыжовым. И доложу государю. Как он хоть там?

— Ну как. Болен. В постели лежит.

Ввечеру, явившись в опочивальню к государю, Языков успокоил царя:

— Всё в порядке. На Пыжова возвели напраслину, Хованский разбирается.

Однако Фёдор долго не мог уснуть, впервые

усомнившись в словах постельника: видимо, Языков неубедительно утаивал от царя неприятные вести. Фёдор был не на шутку встревожен и не смог скрыть этого от жены, пришедшей к нему перед сном пожелать доброй ночи и выпить вместе с ним лекарство.

— Что с тобой, государь мой? — спросила Марфинька.

— Да ничего, милая.

— Но я вижу, что ты чем-то озабочен. Скажи, пожалуйста.

— В стрелецких полках что-то происходит. Но я чувствую, от меня скрывают: что?

— Может, тебе кажется.

— Нет, нет. Я же по Языкову вижу, мнётся, мямлит, и как я понял, даже в полку пыжовском не был. Ежели узнаю, что лукавит, прогоню от себя.

— Ну что уж ты так, государь? Если что и скрывает, то твоей же пользы ради.

— Не нужна мне такая польза. Я один за державу ответствен и должен знать всё. Пожалуйста, милая, пошли утром пораньше своего брата Фёдора за князем Василием Васильевичем, пусть придёт. Этот не станет скрывать.

Голицын пришёл утром и на вопрос Фёдора: «Что в стрелецких полках?» — отвечал прямо:

— Плохо, государь. Полк Грибоедова взбунтовался.

— А Пыжовский?

— В Пыжовском со вчерашнего дня волнения. И Долгорукий ещё подлил масла в огонь, велел высечь полкового челобитчика.

— Старик выжил из ума.

— Надо было давно убрать его из Стрелецкого приказа, государь.

— Жалко было. Воин заслуженный. А грибоедовцы что требуют?

— И в этом полку командир неугоден. Грибоедов жестоко избивал своих стрельцов батогами, мало того, захватил их огороды под свои овощи, заставлял работать на себя, строить ему хоромы, вычитал у них деньги из жалованья и много других злых дел творил в полку, государь.

— Это что ж творится-то, Василий Васильевич? Помню, и после Чигиринского похода ему указывалось на злоупотребления. Я же тогда дал ему два поместья в кормление. Почему же он ещё и у стрельцов землю отбирает?

— От жадности, государь.

— Не припомню, где я ему выделил-то, — спросил царь, мрачнея от гневных мыслей. — Я запамятовал.

— В Вяземском и Рязанском уездах, государь.

— Соответствует ли всё, что ты сказал, действительности, князь?

— Да, государь. Всё это указано в челобитной, которая подписана не только рядовыми стрельцами, но и сотниками, пятидесятниками и десятниками. Грибоедов обнаглел, государь.

— Так, Василий Васильевич, мой указ по Грибоедову: звания полковника лишить, поместья отобрать, сослать в Тотьму. Но пред тем вывести с полком к Лобному месту, зачитать вины и бить в присутствии стрельцов кнутом до тех пор, пока они, рядовые, не скажут: довольно. А что с Пыжовым? Языков сказал, что его оклеветали.

— Нет, государь, Пыжов воровал из жалованья стрельцов.

— Ему то же самое от меня — кнут, пока стрельцы не попросят: довольно. Всё!

Фёдор Алексеевич откинулся в изнеможении на подушку, прикрыл глаза, видимо, такое жестокое решение не легко далось ему, отняло много сил. Голицын постоял, ожидая пока Фёдор отдышится, потом, помедлив, спросил негромко: