Федор Алексеевич
Шрифт:
— Ладно. После престола обязательно в поход пойдём.
В Думе собрались бояре: одни сидели на лавках, другие ходили взад-вперёд, встревоженные худой вестью — умер государь.
Матвеев ввёл Петра и направился с ним прямо к престолу, стоявшему на возвышении. Наталья Кирилловна осталась за раскрытой дверью, сочтя неприличным являться: ей, женщине, в Думе, да ещё в такой час.
— Вот садись сюда, Пётр Алексеевич, — указал Артамон Сергеевич мальчику на царское седалище и хотел подсадить его, но тот сам прыгнул на место.
«Эк шустёр, — с удовлетворением отметил Матвеев. — Молодчага!»
— А скипетр, а царское яблоко, — напомнил царевич. — Ты ж обещал.
— Всё будет,
Наталья Кирилловна видела, как сбежал с царского возвышения окольничий Матвеев, как стал перебегать от одного думца к другому, что-то жарко говорить каждому. Она догадывалась: Артамон Сергеевич хлопочет за сына её Петюшу, за царство для него.
Но Петюшка-то, Петюшка! Сидит на престоле, болтает ногами. Потом стал ковыряться в подлокотнике. И вдруг — о ужас! — забрался на престол с ногами, мало того, встал там, поворотясь к Думе спиной, начал разглядывать резьбу на спинке седалища.
Наталья Кирилловна в великом волнении и отчаянии смотрит на думцев, которые тоже видят, что там вытворяет на престоле царевич, говорят меж собой, смеются чему-то. Ясно, чему смеются.
«Господи, вразуми Ты неразумного, — бормочет Наталья Кирилловна. — Неужто Артамон Сергеевич не видит этот срам?»
Но Матвееву уже не до этого, ему надо уговорить как можно больше думцев кричать Петра на царство. Он понимает, что в эту ночь решается судьба не только царевича Петра, но и его, окольничего Матвеева, и воспитанницы его, ныне овдовевшей Натальи Кирилловны Нарышкиной, и всего её рода, наконец, решается судьба царства. Ах, как обидно, что Пётр мал ещё, хошь бы лет восемь — десять было ему. Тогда б легче склонять думцев на его сторону. А то мнутся, посмеиваются: да какой он царь, глянь, звон престол на цацки разберёт. Крикнуть бы: «Петя, сядь на место!» Но на престоле он уж не Петя, а почти государь.
— Пётр Алексеевич, — окликает его Матвеев. — Пётр Алексеевич!
Мальчик оглядывается: ну что? Окольничий укоризненно головой качает. Слава Богу, ребёнок сообразительный, вмиг понял, чего от него дядя Артамон хочет. Опять сел как положено, хотя все видят, как не сидится ему на святом седалище, того гляди, опять вскочит или чё другое отчебучит. Оно и понятно — дате.
И вдруг в переходах шум послышался, топот ног, говор — и всё это катилось к Думе. Наталья Кирилловна отступила в тень и тут увидела, как к двери подошёл князь Долгорукий Юрий Алексеевич [8] — высокий седой старик в сопровождении дворецкого Хитрово Богдана Матвеевича и князя Хованского Ивана Андреевича [9] по прозвищу Тараруй, которым, сказывают, наделил его сам государь за язык долгий и неугомонный. А ныне по всей Москве заглазно его иначе и не кличут как Тараруй. Вот уж русский язык — бритвы острей, печати страшней! Назовёт как припечатает — и на звание не поглядит. Тараруй! А то, что ты князь, уж давно позабыто. Тараруй!
8
Долгорукий Юрий Алексеевич (?—1682) — князь, государственный деятель. Участвовал в составлении Соборного Уложения (1649 г.). Будучи воеводой, одержал ряд побед во время русско-польской войны 1654—1667 гг. Участвовал в подавлении восстания под предводительством Степана Разина. Был близок к царю Алексею Михайловичу, назначен опекуном к Фёдору Алексеевичу, но отказался в пользу своего сына Михаила Юрьевича. Убит вместе с сыном во время Московского восстания 1682 г.
9
Хованский Иван Андреевич (?—1682) — начал службу в царствование
Князь Долгорукий не стал в Думу входить, посмотрел из-под белых косматых бровей на престол и сидевшего на нём царевича, пробормотал:
— Наш пострел и тут поспел.
И, резко поворотившись, закричал хриплым басом:
— Где патриарх?
— Он в покоях государя, князь, — с готовностью отозвался Хитрово.
— Да, да, — подхватил Тараруй, — патриарха спросить надо.
И они опять с шумом покатились в сторону царских покоев. Наталья Кирилловна сердцем почувствовала: сгонят Петеньку с трона. Этот Долгорукий неприязнен ко всем Нарышкиным [10] . Оно и понятно: род захудалый. «Выскочки смоленские» — так, не стесняясь, говорит о них князь, а теперь, когда умер её главный защитник и опора, великий государь Алексей Михайлович, всяк может обидеть её, молодую вдову, и её сына Петеньку. Разве что боярин Матвеев, Апраксины встанут за них, но только устоять ли им пред Долгоруким — начальником Стрелецкого приказа. Да он кого хошь скрутит в бараний рог.
10
Неприязнен ко всем Нарышкиным... «Выскочки смоленские»... — Кирилл Полуэктович Нарышкин (1623—1691). отец Натальи Кирилловны, служил стрелецким головой в Смоленске.
Князь Долгорукий вошёл в покои царские, забыв даже перекреститься, взглянуть на покойника. А сразу к патриарху:
— Святой отец, кому государь царство завещал?
— Старшему сыну, князь, — неодобрительно покосился Иоаким на Долгорукого, внёсшего шум туда, где должна царствовать тишина.
— Фёдору, значит.
— Значит, ему.
Князь повернул назад. За ним добровольные клевреты.
— Идём за Фёдором.
— Но он сильно болен, — догнал их уже в переходе Костериус. — Ему нельзя вставать.
Долгорукий и бровью не повёл в сторону лечца, словно это комар или мошка прожужжала.
Царевич Фёдор, плохо спавший ночь из-за болезни, услыша шум во дворце, велел своей постельнице:
— Родимица, выдь, узнай, что там?
Та вышла, и вскоре воротилась. Колебалась: говорить ли, но женское естество пересилило:
— Батюшка ваш помер, Фёдор Алексеевич.
Царевич всхлипнул, притих. Постельница подошла, поправила подушку, подняла сползшее на пол одеяло. Погладила мальчика по голове:
— Сиротинушку моя, жаль моя... — И у самой слёзы закапали, вспомнилась родная Украина, старый батька с маткой. — Не плачь, дитятко. Воны теперь в раю, батюшко наш Алексий Михайлович. Не трави душу, серденько, молись за него.
А меж тем шум во дворце всё усиливался, кто-то бегал по переходам, где-то плакали навзрыд, топали ноги, скрипели половицы.
— Родимица, запри дверь на запор, — попросил Фёдор, догадавшись наконец, что возня эта его не минует. Обязательно хватятся его, прибегут за ним. А он никого не хочет видеть, даже родных, хочет один поплакать.
Едва успела Феодора Родимица запереть дверь, как тут же в неё постучали.
— Фёдор Алексеевич, отвори, — послышался голос князя Долгорукого. — Это я — Юрий Алексеевич.
Фёдор взглянул на испуганную постельницу, приложил палец к губам: молчи, мол. Хитрово стал звать её:
— Родимица-а, слышь, отвори. Ты оглохла там, чё ли?
Но Фёдор уже и кулачок показал бедной женщине: не отзывайся.
— Ломайте дверь! — приказал Долгорукий.
Двери оказались крепкие, дубовые. Сколько ни давили на них снаружи, выдержали.