Федор Алексеевич
Шрифт:
У Красного крыльца, подозвав к себе полуголову Лужина, Иван Михайлович Милославский вручил ему грамоту запечатанную:
— Заедешь в Казань к воеводе Ивану Богдановичу Милославскому и передашь эту грамоту.
— Хорошо, боярин. Исполню, как велишь.
А грамота была невеликой, в ней было написано: «Иван! Матвеев, недоброжелатель наш, ныне в опале, не чинись с ним, и я помогу тебе на Москве быть».
Поехал Лужин вдогон за Матвеевым в коляске, вооружённый саблей и пищалью. Воротился через две недели, похудевший,
— А книга? — спросил Милославский.
— Он сказал, никакой книги у него нет, все рецепты оставлены в аптеке. Вот людей отпустил.
Через час по прибытии Иван-еврей и карла Захарка были в пытошной под башней.
Всего свету было, что три свечи в шандале, стоявшем на столе, за которым сидел подьячий с пером за ухом, а перед ним чистые листы и чернильница. В углу в горне тлели угли, по краям лежали пытошные щипцы и шилья. С потолка свисали верёвки от блока дыбы.
Милославский присел к столу, спросил стоящих и испуганных Ивана с Захаркой:
— Ну что, голуби, скажете добром или под кнутом?
— О чём, боярин? — пролепетал Захарка, который, имея детский рост, едва возвышался над столом. Иван вообще говорить не мог, стучал от страха зубами.
— О книге.
— О какой книге?
— Так кто кого пытает, — нахмурился Милославский. — Ты меня или я тебя? Я спрашиваю о книге, которая была у вашего хозяина.
— Книга, книга, — забормотал Захарка, подводя глаза под лоб. — А она какого цвета?
— Сысой, — позвал Милославский.
От стены, словно выйдя из неё, отделился и подошёл здоровенный детина в посконной чёрной рубахе до колен.
— Дай ему, Сысой, пару горячих, а то он цвет забыл.
— Ой, не надо, — пискнул Захарка, но Сысой одной рукой зажал ему рот, другой, ухватив за ворот, приподнял и как щенка понёс в дальний угол. Там привязал несчастного к столбу. Взял кнут, откинул небрежно назад длинный змеистый хвост его.
— Да не переруби, гляди, — успел сказать Милославский, как раздался тонкий свит и щелчок там в углу, где был привязан Захарка.
— А-а-а, — вскричал несчастный.
И опять тонкий свист и щелчок. Захарка захлёбывался от рыданий.
— Ну, вспомнил цвет книги? — спросил Милославский.
— Вспо... вспо... мнил, — прорыдал Захарка. — Он-на чё-чёрная.
— Всё расскажешь?
— Всё... всё.
— Сысой, подведи его к столу.
В это время словно подкошенный рухнул возле стола Иванка-еврей.
— Это ещё что? — удивился Милославский и кивнул подьячему. — Посмотри его. Ни били, ни жарили, а он уж готов.
Подьячий встал из-за стола, склонился над упавшим.
— Живой он. С перепугу, кажись, в порты наложил фу-у-у.
— Вот еще Не хватало тут вони Сысой, выкинь этого за дверь.
Сысой подвел Захарку к столу, а сомлевшего Ивана схватил за пояс и вынес за дверь,
Лицо Захарки изморщилось от боли, словно печеное яблоко, по щекам лились слёзы, он со страхом смотрел на боярина, пытаясь угадать, что надо говорить, чтобы угодить этому человеку, чтобы опять не попасть под кнут. Он понял, что боярина интересует какая-то книга, и он начал вспоминать.
— Я раз спал в горнице за печкой, а проснувшись, увидел, что за столом в горнице сидят, склонясь над черной книгой, Артамон Сергеевич, Стефан и Спафарий. И читают ее.
— Какой Стефан?
— Доктор Стефан.
— Ну, сказывай далее, что видел, слышал. Да не спеши, а то подьячий не успевает писать за тобой.
Захарка дождался, когда подьячий поставит точку и поднимет от листа голову, и продолжал:
— Я не понимал, что они читали. Книга была не на нашем языке, но она такая чёрная.
— Чёрная, ты уже говорил. Сказывай, что дальше было.
Бедный Захарка весь напрягся, пытаясь хоть что-то добавить к сказанному. Ах, как бы понять ему, что нужно боярину? И вдруг его осенило:
— Да. Вспомнил. Потом к ним явились какие-то духи, такие страшные. И они им сказали, что в горнице есть ещё один человек, спрятанный...
Захарка видел, что рассказ его весьма заинтересовал боярина, и, поняв, что попал в точку, продолжал без запинки:
— ...А когда духи так сказали, Артамон Сергеевич кинулся за печку, нашёл меня. Выволок, стал ругать и колотить.
— А за что ругал-то?
— Как «за что»? Я ведь помешал им заниматься ведством.
Захарка врал, но лишь в этом он видел спасение от страшного кнута. Главное понимал, его вранью верят, что даже записывают. И понимал карлик, что этим навлекает беды на своего хозяина, но остановиться не мог, не имел сил на это. Ему важно было сегодня, сейчас уйти от кнута. А хозяин? Что хозяин? Он — боярин, птица высокая, ему кнута не дадут.
А вечером в верхней горнице отсутствие книги, о которой так много говорил Захарка, вызвало однозначный вердикт:
— Он её сжёг.
— Да, чтобы не попасться, он её сжёг, а ты, Федя, его в воеводы, когда надо было в железы.
— Ну, ничего, — оправдывала племянника Татьяна Михайловна. — Он ещё молодой, поживёт с наше, всё поймёт.
Через день званы были в переднюю думный дьяк Семёнов и думный дворянин Соковнин. И Стрешнев, выйдя от царя, прочёл им указ:
— Великий государь указал вам, тебе, Семёнов, и тебе, Соковнин, без промедления ехать в Лаишев, осмотреть у Матвеева все письма, рухлядь, и, если случится найти книгу, привезти её в Москву государю. Если этого не случится, то допросить всех людей Матвеева с пристрастием и с самого его взять подробную скаску, как готовилось лекарство больному государю, кто вкушал его до государя и после.