Федор Алексеевич
Шрифт:
— А что ты не хочешь об этом москалю сказать?
— Ты что? Тогда всё прахом пойдёт. Он в Москве скажет в Думе, а оттуда мигом до Хмельниченки дойдёт. И гетману передай, чтоб он сие при себе держал и даже в письмах об этом не обмолвливался. Я тебе-то не хотел говорить. Ты вынудил своими дурацкими подозрениями. Гляди не проболтайся кому. Всё испортишь.
— Что ты, Иван Дмитриевич, разве я не понимаю. Только гетману, и никому более.
Глава 24
А ВОЙНА НА НОСУ
В
«Великий государь, — писал князь, — во исполнение твоего указу ездил я в калмыцкие улусы к Аюке и другим тайшам. Звал я их на государеву службу в Крым. Но Аюка сказал, что на государеву службу пойти не может из-за разорения его улусов донскими и яицкими казаками, которые многих людей побили, жён и детей их побрали. Каково будет твоё веление, государь?»
Выслушав горькую слезницу, Фёдор Алексеевич встрепенулся, взглянул на думского подьячего. Приказал:
— Пиши... Князь, письмо твоё меня крайне огорчило и опечалило. В таких случаях не надо испрашивать совета из Москвы, надо незамедлительно самому браться за восстановление порушенного. Ворочайся и помири калмыков с казаками. Я уже писал казакам о примирении, тебе надо убедить в этом тайшу Аюку. Скажи ему от меня, что я надеюсь на его благоразумие, что нынешний отказ его от службы принесёт державе бедствия неисчислимые. И если потребуется, я готов возместить ему потери. Каспулат Муцалович, тебе ведома угроза нам от хана, употреби все силы, но уговори Аюку.
— Не уговорит, — сказал Хованский.
— Почему?
— Аюка упрямый как баран. Он в доброе-то время не рвался на службу. А ныне у него отговорка верная: казаки разорили.
— А как ты думаешь, Василий Васильевич?
Голицын почесал свою невеликую, но ухоженную бородку, отвечал неспешно:
— Конечно, калмыцкие конники при встрече хана не помешали бы, но орда эта Аюкина дика и плохо управляема. Не знаешь, чего ждать от неё. Впрочем, и наши от неё не очень отличаются. Я уж давно ратую, государь, за армию регулярную, как сие уж практикуется на Западе. Хорошо обученную, тренированную. А у нас? Соберём с бору по сосенке, иной не то что зарядить, а и стрелять с пищали не может, а ежели у такого сабля, так он её из ножен выдрать не может, приржавела там. А если и вынет, так она тупа, как палка.
Бояре стали посмеиваться, заметив, что заулыбался государь.
— Неужто и впрямь так у нас, Василий Васильевич? — спросил царь.
— Государь, я ещё о бое не сказал. Когда дело до сечи доходит, многие умники прячутся по кустам да буеракам, да не по одному, а кучами. Да, да. Пересидят бой, а потом пристанут к уцелевшим возвращающимся — и вот уж: мы тоже воевали и нам награда положена.
— Да неужто так может быть? — удивился Фёдор Алексеевич.
— Может, Фёдор Алексеевич, ещё как может. Я сам такого вот вояку, вернувшегося из боя, спросил: «Ты чем дрался?» «Саблей», — отвечает. «Ну-ка, — говорю, — покажь, как ты ей владел». А он хвать за рукоять, дёрг-дёрг, вынуть не может. А у него сабля-то
— Да, невесёлую ты картину нарисовал, Василий Васильевич, — вздохнул царь. — Надо будет думать над исправлением такого воинства.
— Такое воинство, государь, уж ничем не исправишь. Совесть-то у всех разная, у одного она есть, а у другого и не ночевала. Надо вводить регулярную армию, которая бы не сбиралась, когда гроза пришла, а всегда была б под ружьём и умела бы владеть оным.
— Что скажете, господа бояре?— обратился к Думе царь.
— Князь Голицын дело говорит, — сказал Апраксин. — Ему и карты в руки.
— А что, Василий Васильевич, возьмись за это. Возглавь комиссию по устройству армии. А?
— Как прикажешь, государь.
— Да я не приказываю, князь, я прошу. Потрудись для отчины. Если хочешь, мы тебя такого дела ради от Посольского приказа освободим.
— Нет, нет. Приказ пусть за мной останется. Пока с поляками нового перемирия не заключим, я из него уходить не стану. Если позволишь, государь, я в комиссию приглашу ещё нескольких человек.
— Пожалуйста, Василий Васильевич, бери кого хочешь, от кого, считаешь, делу польза будет.
— Я подберу, государь, людей. Но дело сие долгое. А война ждать не будет, надо попробовать и через Царьград что-то проведать о турках.
— Да мы уж отправили к султану стольника Поросукова с нашей грамотой, с просьбой как-то остановить войну. Ведь не одни мы, а и они великий урон и убыток от неё терпят.
— Не думаю, что Поросукову удастся сие.
— А не удастся, так хоть планы их выведает.
— Ну, о планах и так судить можно, по скоплению войск. Добра ныне летом ждать нечего. Чигирин надо усиливать.
— Кого ты предлагаешь в воеводы в Чигирин, Василий Васильевич?
— Я бы послал туда окольничего Ивана Ивановича Ржевского, он бесстрашный боевой человек, а главное, хорошо ладит с малороссиянами. Надо только, чтоб Ромодановский и Самойлович обеспечили его боевым запасом и хлебом.
— Родион Матвеевич, — обернулся царь в сторону Стрешнева. — Немедленно заготовь указы Ромодановскому и Самойловичу о помощи Ржевскому. Я потом подпишу.
— Хорошо, государь, после обеда они будут готовы.
— Ну что, господа бояре, не время ли в трапезную отправляться?
— Время, государь, — закачали головами бояре.
Все знали, что после обеда Фёдор Алексеевич вряд ли придёт в Думу, но разделить с ним трапезу за великую честь почитали: с одной тарелки с царём едывали!
Турецкий султан изволил внимательно выслушать царскую грамоту и посланцу Москвы Поросукову сказал следующее:
— Я, как и твой государь, мечтаю о мире меж нами и приму его предложения, но лишь после того, как будут Чигирин и всё Правобережье уступлены нам и как будет признан князем Украины Юрий Хмельницкий, который, как и мы, печётся о счастье своего народа.