Feel Good. Книга для хорошего самочувствия

Гунциг Томас

— Извините, я умираю хочу пить, вы позволите мне стакан воды? — сказала она и направилась в кухню.

Она налила себе большой стакан воды из- под крана, выпила его залпом и повернулась к Алисе, вытирая губы:

— Знаете, не так-то легко жить с писателем. Когда-то я была сильно влюблена в него. Правда, очень влюблена. Том милый, забавный… Но он часто не совсем здесь, понимаете? Я хочу сказать, физически-то здесь, но где при этом витает его душа — Бог весть. Иной раз, когда мы были отпуске, он мог целыми днями не раскрывать рта, просто сидел в тени и смотрел в пространство с таким странным выражением, будто размышлял. Нет, я не хочу сказать, что мне нужен кто-то, кто болтал бы без умолку, но иногда мне казалось, будто я живу с призраком, что-то бесплотное тихо и неслышно перемещалось по дому, уловить его присутствие можно было только сверхчувствительными приборами. Надо любить одиночество, чтобы жить с писателем. Я вообще-то не знаю, все ли писатели такие, но думаю, это довольно часто встречается

у людей профессии, в которой воображение — главный инструмент. Воображение у них занимает больше места, чем у обычных людей. Вот у дровосека, который рубит деревья, руки становятся большими, деформированными, эти руки могут только рубить деревья. А у писателя деформируется ум. Он проводит слишком много времени в несуществующих местах с несуществующими людьми, и в какой-то момент ему становится трудно вернуться. Помню одно Рождество у моих родителей; когда мы приехали, Том поздравил мою мать с днем рождения, он просто не понял, что это Рождество. Таких примеров я могу привести десятки, сотни. Поэтому наша дочь на него в такой обиде. Жена, наверно, еще может ужиться с таким человеком, но для ребенка это действительно трудно. Представьте, у вас есть отец, который вас любит, любит всем сердцем, но никогда не слушает вас, если вы рассказываете ему, как прошел ваш день, как вы упали на перемене, как несправедлив был к вам учитель, как вы получили лучшие в классе отметки. На ее семь лет мы решили поехать в Диснейленд, Том хотел, чтобы ей запомнился этот день рождения, он всем занялся заранее, получил специальное предложение и забронировал парк-отель, девочка себя не помнила от возбуждения. Но он ошибся и забронировал Парк «Астерикс», большую комнату в отеле «Три совы» с полным обслуживанием, «галльское гостеприимство в сердце парка». Диснейленд мы забронировать уже не могли — не осталось ни гроша. Вместо двух дней получился один, девочка была смертельно обижена… И это только один пример из многих… Она выросла с отцом, который ее любил, но никогда по-настоящему не слушал. Нет, он не плохой человек, он просто стал таким… Со временем… Потому что писал книги. Вы читали его книги?

— Нет. Никогда, — ответила Алиса, немного смутившись.

— Они хорошие. Странные, но очень хорошие. Они могли бы продаваться. Во всяком случае, лучше продаваться. Но никогда не происходило той химии, чтобы в какой-то момент книга «пошла». Я думаю, что со временем отсутствие успеха подорвало его дух. Вы бы попробовали прочесть хоть одну. Они все здесь.

Полина показала на полку, где стоял десяток книг.

— Я прочту.

— Ладно, я вас совсем заговорила, — сказала Полина и направилась к выходу.

Алиса осталась одна и продолжала писать.

Под вечер ей показалось, что вместо мозга у нее вата, теплая и стерильная. Она прикинула, что писала почти девять часов без перерыва. Когда она встала, боль пронзила позвоночник от затылка до поясницы. Ее трясло, как будто она сильно замерзла. В холодильнике нашелся овощной суп, она разогрела его и съела на диване, вся дрожа и закутавшись в одеяло. В книжном шкафу она взяла книги, написанные Томом. Некоторые выглядели совсем старыми, бумага плохого качества пожелтела, переплет расползался. Алиса начала «Семью бешеного пса», потому что на ней была наклейка: ПРЕМИЯ БИБЛИОТЕКАРЕЙ ГОРОДА ЛЕ-МАНА. Она сначала подумала, что название — это что-то вроде метафоры, но в книге действительно рассказывалась история семьи, которая, приютив брошенного щенка в кемпинге, обнаруживает у подросшего пса биполярное расстройство: верный и ласковый днем, ночами он убегает из дома и ищет жертв, которым мстит за свою несправедливую, по его мнению, судьбу. Читалось быстро, но сюжет был совершенно надуманный. Поначалу Алисе не понравилось, но наутро история не шла из головы, и она сказала себе, что книга все-таки хороша.

Она продолжала писать.

И, сочиняя фрагменты книги, начала пользоваться эпизодами из своей жизни. Она словно вырывала лоскуты из действительности и вклеивала их в свою историю: разумеется, дошло и до Северины. Ее лицо, угловатое и гладкое, как у ящерицы, рассеянный взгляд человека, которому плевать на ваши проблемы, красивые руки, точно новенькие инструменты, еще не вынутые из упаковки, — из всего этого она слепила портрет матери молодого художника. Чтобы передать страдания больной героини Натали, Алиса вспомнила часы, проведенные в бутике мадам Моретти, томительные часы в ожидании клиентов среди пар непроданной обуви, эти дни, когда скука была такой плотной, что казалась обвившими ее щупальцами чудовищного спрута. Отчаяние, которое она испытала, когда от нее ушел Натан, стало идеальным топливом для написания сцены во Флоренции, когда Маттео на кампаниле Джотто вдруг начинает думать о смерти. Наконец, воспоминание об ужасных каникулах в Египте и о кротости Ахилла, понявшего, что не увидит пирамид, позволило Алисе выстроить целую главу, в которой, увидев «Рождество», фреску Боттичелли на стене церкви Санта-Мария-Новелла, Натали понимает, что чувство, которое она испытывает к Маттео, — это «любовь, крепкая, как прутья ограды от акул» (получилось довольно длинно, но Алиса была горда этим образом).

Проходили дни и ночи, она их почти не замечала. Она поставила будильник на своем

компьютере на 18:00. Когда он подавал сигнал, она звонила Тому, узнавала, как Агата (та была «милой», «прелестной», «очень резвой»), и разговаривала с Ахиллом. После этого ей требовался час или два, чтобы вернуться в благоприятную для писательства странную нарколепсию.

Прошло две недели.

И вот однажды, кажется среди ночи, Алиса поняла, что закончила.

Она долго смотрела на последнюю фразу последней страницы и, сама не понимая почему, заплакала.

Она плакала долго, залив слезами клавиатуру компьютера, а потом, когда слезы иссякли, налила себе стакан виски, выпила и проспала пятнадцать часов.

Проснувшись, она позвонила Тому и сообщила:

— Готово, я закончила. Я написала «Feel Good».

2. Искусство преступления

Том не имел ни малейшего представления о том, какой должна быть «великая книга». Вообще-то и что такое «хорошая книга», он толком не знал. Том знал (он немного стыдился этого и предпочитал держать при себе), что в области литературы у него начисто отсутствует вкус.

Что-то ему нравилось, что-то не нравилось.

Иногда ему нравилось то, что как будто нравилось всем.

Иногда то, что все находили совершенно бездарным.

Он помнил, как подростком, сам не зная почему, чуть не плакал, читая «Госпожу Бовари» («Ложились вечерние тени. Косые лучи солнца, пробиваясь сквозь ветви, слепили ей глаза. Вокруг нее там и сям, на листьях и на земле, перебегали пятна света — казалось, будто это колибри роняют на лету перья. Кругом было тихо. От деревьев веяло покоем. Эмма чувствовала, как опять у нее забилось сердце, как теплая волна крови прошла по ее телу» [35] ).

35

Перевод Н. Любимова.

От чтения «Дневника горничной» Октава Мирбо у него осталось пронзительное чувство литературного очарования, он помнил это чтение, волнующее и густое, как сметана, тронувшее его физически, воптедтпее глубоко в мозг и устроившееся там, точно ласка в норке («Я еще не стара, но виды видала на своем веку, видала и людей во всей их наготе… Нанюхалась запаха их белья, их кожи и их души… Несмотря на духи, все это не очень приятно пахнет…» [36] ).

Но частенько романы, гремевшие в начале литературного года, романы, удостоенные премий, романы, которые обсуждали на телевизионных площадках, о которых спорили, оставляли его совершенно равнодушным или, хуже того, нагоняли скуку. Он слышал, как авторы говорят о них умно, с блеском, читал статьи, раскрывающие их иконоборчество, решимость, потрясение основ, актуальность, смелость, просветительство, даже революционность, покупал их, открывал, начинал, но дочитать не мог. Они месяцами лежали стопкой у его кровати с загнутым уголком на двадцатой или тридцатой странице. Вечером, ложась спать, он видел, как они покрываются пылью и желтеют, чувствовал себя виноватым, что не имеет терпения продвинуться дальше, не дает им шанса, отвлекается на фильм, или детектив, или комикс, и говорил себе, что печально, когда не умеешь написать роман, который бы заметили, но еще печальнее, когда не можешь дочитать ни один такой роман до конца.

36

Перевод А. Мирэ.

Когда Алиса прислала ему только что законченный роман «Feel Good», открывая документ в формате docx, он был готов к тому, что ему не понравится. Несколько недель назад он оценил первые главы, однако сомневался, что ей удастся удержаться на уровне. Он знал, что, скорее всего, заскучает, боялся этого, готовился к этому и обещал себе собраться с силами и дочитать до конца, а закончив, даже готов был солгать, чтобы не обидеть ее. Да, он скажет ей, что это «хорошо», что он «оценил» и что надо «непременно послать это издателю». Она пошлет и будет на его глазах томиться в тщетном ожидании ответа.

Так он думал, пока не начал читать продолжение романа.

И так же, как ему понравилось начало, ему понравилось и все остальное.

Том не мог сказать, хороша ли Алисина книга, но он дочитал ее до конца, не насилуя себя, он вошел в историю и вышел из нее «с охваченной пламенем душой» (выражение принадлежало Роберту Льюису Стивенсону, и он его очень любил).

Этот роман под названием «Feel Good» был настоящей литературой feel good, но в нем было что-то большее, что Том затруднялся определить: было что-то немного пугающее в описании ряда персонажей, она придала им мрачные и тревожные черты, были мутные места в некоторых уголках истории, и иной раз какой-нибудь эпизод он ощущал так реально и так ужасно, словно сердце пропустили через стиральную машину. От романа Алисы, при всех его качествах feel good, веяло еще и чувственностью, насущной, изголодавшейся чувственностью времен войны, в нем было, подспудно, но бесспорно, безумие, и, наконец, была на диво причудливая смесь счастья, наивного, по-детски радостного, и тоски, глубокой и ледяной, как океанская впадина.