Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев
Шрифт:
Уже по встрече, устроенной фельдмаршалу, можно было предвидеть, что мечта о монашестве останется бесплодной. Так и вышло: Петр не хотел лишиться опытного полководца в лице Шереметева и не согласился отпустить его. Больше того, видимо, желая раз и навсегда прекратить подобные попытки с его стороны, царь женил его, сосватав ему свою тетку, молодую вдову Л. К. Нарышкина, Анну Петровну, урожденную Салтыкову. Свадьба была 18 мая, через месяц с небольшим после приезда фельдмаршала в Петербург. В самой быстроте, с какой все произошло, чувствуется властная рука Петра; зато самому Борису Петровичу, как можно думать по всей совокупности обстоятельств, пришлось играть в этом деле пассивную роль — послушного исполнителя царских желаний. Он потерял свою первую жену лет за пятнадцать перед тем; сомнительно, чтобы теперь при своем возрасте мог он вдруг вспыхнуть страстью к Анне Петровне, тем более что, если верить известиям одного иностранца, современники считали ее одной
Почти два месяца фельдмаршал отдыхал. Но 10 июля он спешно выехал к армии ввиду появившихся слухов о подготовляемом будто бы шведами десанте в Курляндию. Согласно указу Петра ему надо было стать с войском по границе Белоруссии от Смоленска, «дабы… сей край… добрым оком смотрели…»{306}. Но слухи оказались ложными, а в то же время пришло из Вены известие, что «турки мир с нами разорвали…». И фельдмаршалу пришлось двинуться в новом направлении: «…подите, — писал ему Петр, — с армиею на Украину, и расположася там в удобных местах, и чините по диспозиции против неприятеля так, как в нынешнем году, будучи в Санкт-Петербурге положено»{307}. Таким образом, мы видим Бориса Петровича снова на Украине — в Прилуках, в Лубнах, наконец, в Киеве, — теперь уже везде со своей женой. Его главная задача была держать армию в готовности и в соответствующей «диспозиции» на случай действительного разрыва с Турцией, а кроме того, ему было поручено «около Киева и Днепра и Лыбеди многия крепости учинить…». Вторая задача оказалась трудно осуществимой, потому что, как доносил фельдмаршал: «…а инженеров здесь ни одного не обретается и сыскать не мог…»{308}.
Может быть, под влиянием триумфа теперь в поведении Шереметева проявлялось как будто больше независимости: он реже прибегал к ненавистным Петру отговоркам, а чаще высказывал свои мысли в случае несогласия с царем. «Тако ж и сего вашему величеству еще не мог же не донесть, как мне разсудилось, — писал он по одному поводу, — и мнением дохожу в другой образ»{309}. В частности, например, согласно указу Петра, он должен был вступить с войсками в Польшу, если шведский генерал Штенбок двинется через Польшу на соединение с Карлом. Об этом у фельдмаршала было свое мнение, и он возразил Петру: если войска из Украины будут выведены в Польшу, то Карл вместе с турками могут отрезать нас от Киева, а татары вторгнутся в беззащитную Украину и «всякия тамо по своему желанию действы исполнять будут…». Изложив эти свои соображения, он заключил: «Прошу на сие милостивой резолюции»{310}.
К 1 июля 1713 года выяснилось, однако, что мирный трактат с турками «постановлен на прежнем основании» и армию можно распустить по квартирам. Фельдмаршал думал воспользоваться наступившей передышкой, чтобы привести в порядок свои домашние дела, и просил разрешения побывать в Москве: «Вашему царскому величеству известно, — писал он Петру 11 ноября 1713 года, — что в доме моем, хотя я и был в прошлом году, и то мимоездом и не мог осмотреться, и нужду немалую имею…»{311}. Ответ пришел, однако, отрицательный: зимой должна была начаться работа по размежеванию границ с турками, в которой главная роль возлагалась все на того же Бориса Петровича, и царь писал ему: «…весьма невозможно вам оттоль сей зимы отлучаться»{312}.
Следующий 1714 год оказался неожиданно тяжел для Бориса Петровича. Против него было поднято обвинение в «непорядках», будто бы «чинимых» им во время пребывания на Украине. Обвинения выдвинул полковник Рожнов, «доносительное письмо» которого сохранилось в делах Кабинета Петра Великого. Главный пункт обвинения — взятки. Приведено множество случаев, когда брали и сам фельдмаршал, и его домоправитель полковник Савелов. Например: «Взял господин фельтмаршал и коволер граф Борис Петрович Шереметев с полковника Рожнова цук вороных немецких сот в пять рублев, аргомака бурова во ста в двацать рублев, пару велел ис коляски выпречь булана-пегих рублей в шездесят… Господин фельтмаршал сам последней муштук на лошади увидил, серебреная аправа, и велел снять с лошади, аправу обрезал сам своими руками, а ремни сшил, и те ремни с поводами и с удилами отдал ему, полковнику, назат, а оправу себе взял: цена — сорок таралей (талеров. — А. З.). Он же, господин фельтмаршел, просил крушак, четвертин серебреных, серого, вороного меренов немецких и кобыл: за то имеет гнев, что не дал»{313}.
Подобные обвинения, превращающие фельдмаршала чуть не в разбойника с большой дороги, сами по себе представляются вздорными, а если мы примем
Вероятно, именно это дело он имел также в виду в своих двух письмах от 16 марта и 30 мая 1715 года к Апраксину, где благодарил адмирала за оказанную «братцкую христианскую милость», которою он чувствует себя «облагодетельствованным до гроба», а вместе с тем просил о том же и на будущее время: «…пожалуй, по прежней своей ко мне братцкой милости, где прилучитца, охрани»{315}.
Саксонский посланник фон Лоос, бывший тогда в Петербурге, приписывая счастливый исход этого дела для Шереметева князю В. В. Долгорукову, без которого будто бы фельдмаршал никогда бы не выпутался так хорошо из следствия{316}. Как бы то ни было, все кончилось полным оправданием фельдмаршала. Однако оскорбленный самим фактом назначения следствия, он просил Петра об увольнении. Царь и на этот раз отказал. «Напротив, — сообщал своему правительству английский посланник Д. Макензи, — его л ас кают больше, чем когда-нибудь, и уверяют, что к восстановлению его чести будут приняты все меры, доносчиков же накажут примерно…»{317}.
Гораздо сильнее поразило Бориса Петровича несчастье, происшедшее в его семье, — смерть старшего сына Михаила Борисовича, отправившегося по заключении Прутского мира вместе с Шафировым в качестве заложника в Константинополь. Они оставались там в течение трех лет, перенося тяжелые испытания, — особенно после того, как срок возвращения Азова истек и турки стали было готовиться к новой войне с Россией.
«Посадили нас в тюрьму Едикульскую, в ней одна башня и две избы в сажень и тут мы заперты со всеми людьми нашими, всего 250 человек, и держут нас в такой крепости, что от вони и духу в несколько дней принуждены будем помереть»{318}, — писал Шафиров царю. Такое положение любимого сына крайне удручало Бориса Петровича. Еще в июле 1713 года он писал Ф. М. Апраксину: «Ей братцки тебе, государю моему, намерение свое изъясняю: желал бы я с тобою сам персонально видеться и попользоваться вашим превосходительством, якобы от искуснаго врача медикаменту зажить и на мнение свое иметь цельбу, понеже я отягчен печалью сына своего, будучи у Порты Турецкой»{319}.
Летом 1713 года, когда все стадии мирных переговоров с турками были пройдены и оставалась одна только — размежевание границ на Украине, возвращение обоих зависело оттого, как скоро будет приведено к концу это дело, а значит до некоторой степени и от Бориса Петровича, стоящего во главе комиссии по размежеванию. Однако за промедлением турецких уполномоченных комиссия долго не могла приступить к работам. А между тем терпение заложников истощалось, как видно из письма Шафирова к фельдмаршалу от 12 февраля 1714 года. Оно написано в связи с тем, что на части территории размежевание поручено было вместо Шереметева П. М. Апраксину, и Шафиров выражал сожаление по поводу этой перемены, объясняя, что, когда все дело вручено было Шереметеву, он был уверен, что тот «оное своим мудрым управлением как ради собственного интересу, так и ради любви к сыну своему, его превосходительству Михаилу Борисовичу, також и для особливой своей милости ко мне, последнему своему рабу, изволил бы управить изрядно, и как наискоряе и сам нас освободить из сих варварских рук»{320}.
«Долговременное печальное житие» сына среди «варваров» беспокоило фельдмаршала. Дурное его предчувствие скоро оправдалось: 23 сентября 1714 года Михаил Борисович, отпущенный турками, умер по дороге в Киев. Горе фельдмаршала было тем сильнее, что сын подавал большие надежды по службе: имел чин генерал-майора и был на виду у царя. После получения страшного известия с Борисом Петровичем произошел приступ «несносной и претяжкой сердечной болезни»; он писал Апраксину: «…едва дыхание во мне содержится и зело опасаюся, дабы внезапно меня, грешника, смерть не постигла, понеже все мои составы ослабли и владети не могу»{321}.