Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев

Заозерский Александр Иванович

Возможно, что Шереметев играл роль объединяющего центра и еще в одном направлении — в отношении иностранцев, служивших в русской армии. Несомненно, что рознь между ними и русскими существовала, хотя, может быть, и не принимала резких проявлений.

По словам француза Моро де Бразе, участвовавшего в Прут-ском походе, весь генералитет делился на две враждебные партии — русских и иностранцев, причем виновниками вражды были будто бы всегда первые, которых раздражало внимание царя к иностранцам. Моро де Бразе не делал исключения и для Шереметева: «Фельдмаршал, — утверждал он, — во всяком случае рад был делать неприятности иностранным генералам»^{264}; больше того, в другом месте своих «Записок» он даже обвинял Бориса Петровича в том, что тот, «не любя иностранцев», будто бы не подавал иностранным генералам никакой помощи в сражениях,

для того «чтоб вводить их в ошибки и чтоб иметь случай упрекать его царское величество за привязанность его к иноземцам»^{265}.

Надо сказать, что автор «Записок» имел личные причины выставить фельдмаршала в неблагоприятном виде, так как считал его виновником своей отставки. Но походный дневник, неизменно показывая иноземцев в числе посетителей фельдмаршала, часто даже в преобладающем количестве, скорее должен привести как раз к обратному заключению. Иногда фельдмаршал как будто специально собирал у себя иноземцев.

Можно указать на ряд случаев, когда Шереметев рекомендовал Петру того или иного иностранного офицера или генерала для приема на службу. Годным и способным иноземцем, в особенности из высших военных чинов, Шереметев дорожил, как и Петр. Однако он был далек от того, чтобы по одному происхождению давать человеку преимущество на службе, тем более что принятые без разбора офицеры-иностранцы загораживали дорогу нижним чинам из русских подняться службой до офицерского звания.

Лучше всего действительное отношение фельдмаршала к этому вопросу разъясняет его письмо к Петру из Острога от 19 марта 1707 года, где читаем: «Явилися у меня афицеры с указами вашего самодержавства… И между теми иноземцами — полковник Фейлейгейм, кажетца, человек добр и говорит по-руску, а другия, по моему разумению, не годятца: стары и языку нашего и польского неизвестны. Также есть обида и руским афицером: не будут прилежать к службе чрез охоту из нижних чинов, что нихто не дослужит да вышнева чину, а афицеры руския в своих делех исправны»^{266}.

Наконец, и сам Петр в совершенно своеобразной форме признал роль Шереметева как главнокомандующего по отношению к себе. В письме от 4 июля 1709 года он просил Шереметева «рекомендовать его государям» (князь-кесарю Ромодановскому и князь-папе Бутурлину), чтобы они пожаловали его за «службу» под Полтавой «рангом адмирала или шаутбейнахта, а по сухопутному войску — рангом старшего генерала-лейтенанта»^{267}. И фельдмаршал с полной серьезностью сделал соответствующее представление названным лицам, свидетельствуя, что «господин полковник вышеупомянутой счастливой баталии и с одержанной над неприятелем виктории так мужественно и храбро поступал, как искусному в воинстве славному кавалеру прилежит»^{268}.

Все это приводит к признанию, что у фельдмаршала были свойства, которые делали его естественным центром в военной среде. И Петр при своем исключительном умении угадывать способности людей понимал это и, вероятно, прежде всего потому именно неизменно сохранял за Борисом Петровичем звание главнокомандующего, несмотря на время от времени проявлявшееся в отношении к нему недоверие.

Этой двойственности в отношении Петра к Шереметеву Полтава не уничтожила, и фельдмаршал почувствовал ее при назначении наград участникам сражения. Борис Петрович был среди награжденных, но полученная им награда — село Черная Грязь — причинила ему, как мы знаем, больше огорчения, чем радости.

* * *

Полтавская битва круто изменила течение Северной войны. Карл ХII, бежав в Турцию, надолго утратил непосредственное влияние на ход военных действий. Разбитые им и приведенные к покорности короли польский и датский, бывшие союзники Петра I, подняли голову и возобновили союз с русским царем. Как и раньше, все трое ставили своей задачей возвращение отнятых у них Швецией «наследственных» земель и на этом условии были готовы в любой момент идти на мир. Но Карл не хотел и слышать о мире, и у союзников осталось единственное средство — принудить к нему шведского короля силой. В результате сообща был выработан план перенесения военных действий на территорию Швеции. В осуществлении этого плана должна была принять участие и Россия — прежде всего Петр по договору с появившимся опять в Польше Августом должен был оказать ему помощь войсками. С этой целью послан был в Польшу Петром генерал Янус со значительным отрядом. Но за шведами оставались еще владения в Лифляндии и Эстляндии и на первом

месте был такой важный город, как Рига. Здесь и появился снова на сцене Шереметев.

Шереметев выехал из Решетиловки, где была его временная квартира после Полтавы, в начале июля, но в пути заболел и около месяца пролежал больной в Чернигове. Тем не менее в конце октября он уже был под Ригой — в то время первоклассной крепостью с многочисленным гарнизоном. Может быть, припоминая не совсем удачный свой опыт осады Дерпта и имея в виду искусство Я. В. Брюса в артиллерийском деле, фельдмаршал еще с дороги 13 октября сообщил своему «крепчайшему другу и благодетелю» о царском указе «аттаковать Ригу» и призывал его к себе: «…желаю вас видеть и посоветовать». Брюс приехал к Риге, но позднее, так как Петр дал ему в это время другое дело, а пока Шереметеву пришлось удовлетвориться собственными знаниями. Ко 2 декабря город был обложен. В середине ноября сюда по пути из Мариенвердера, где у него происходило свидание с прусским королем, приехал Петр, и сам бросил в город первые три бомбы. «Бог сему проклятому месту сподобил мне самому отмщения начало учинить»^{269}, — писал он Меншикову.

Ввиду наступления зимы царь отдал распоряжение Шереметеву отвести войска на зимние квартиры в Курляндию, а под Ригой для поддержания блокады оставлен был только семитысячный отряд Репнина. Одновременно на фельдмаршала возложена была забота о снабжении войска продовольствием. Собрать провиант в опустошенной войной земле да к тому же еще в неурожайный год было не легче, а скорее даже труднее, чем держать крепость в блокаде. В письме от 5 октября к Брюсу Борис Петрович сделал красноречивое признание: «…не могу разсудить, как возможно провиант с них собирать…»; видя разорение местного населения, он решил ограничиться только сбором ячной муки (за неурожаем ржи. — А. З.), а скота брать не велел, «дабы тем в большую руину не привесть»^{270}.

19 декабря он уехал в Москву, не вполне обеспечив армию продовольствием, а вернулся, задержанный испортившимися путями, только 11 марта следующего года. По этому поводу Петр мягко выговаривал фельдмаршалу, что ему следовало приезжать в Москву раньше, «к Рождеству», чтобы раньше и вернуться, или уж совсем не ездить. «Однако ж, — кончал он свое послание от 5 апреля, — много толковать о прошедшем не надлежит, но надобно, как ныне возможно, по крайней мере трудиться вам, дабы солдаты крайней нужды без хлеба не претерпели»^{271}. За этот недолгий срок в армии почувствовали его отсутствие. Об этом писал ему Брюс. Сообщив фельдмаршалу приятную весть, что в войсках «скорбь (т. е. свирепствовавшая тогда чума. — А. З.)… зело умалилась», он делал, однако, оговорку: «…токмо нам гораздо скучно здесь, что вашего высокографского превосходительства очи не видим…». И причина — не в одном удовольствии и общении, а в том, что артиллерия осталась без фуража, так как заместитель Шереметева князь Репнин только обещает, но не «управляет». «Того ради, — читаем в заключение, — немалое желание имеем, дабы ваше превосходительство нам здесь вскорости видеть»^{272}.

Еще до возвращения Шереметева приехал под Ригу Меншиков. Ему поручено было Петром произвести работы на фарватере между Ригой и Дюнамюнде «для занятия водяного хода с моря», чтобы неприятельские суда не могли доставлять помощь осажденному городу. Фельдмаршал должен был, согласно царскому указу, «самому сие дело надзирать, яко первое во аттаке рижской»^{273}. Таким образом, Меншиков, за Полтаву тоже получивший звание генерал-фельдмаршала, и Шереметев, которому был оставлен титул «первого» генерала-фельдмаршала, еще раз оказались рядом. Но если раньше между ними и замечались «контры», то после Полтавы согласие восстановилось, хотя, может быть, и не сразу. Еще как будто некоторая неуверенность в отношениях чувствовалась у Бориса Петровича, когда он 13 сентября по дороге в Ригу писал Меншикову: «Два писания имел до вашей светлости, но ни на которое ответствования не получил, в чем разсуждаю: разве какой отмены быти в приязни вашей ко мне»^{274}. Около того же времени он, однако, обращался к «его светлости» уже с просьбой о «предстательстве» перед царем за «брата Василья», который, по его словам, сына своего против царской воли «у князя Ромадановского женил и в том имеет его величество гнев»^{275}.