Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев
Шрифт:
6
Но если не искать точного ответа, выраженного в цифрах, то можно опереться на другой материал, который ведет к решению не цифрами, а бытовыми фактами: это — крестьянские челобитные. Их довольно много, одни — индивидуальные, другие — коллективные; последние главным образом и содержат нужный нам материал.
Преобладающее содержание челобитных — просьбы о сложении недоимок и об освобождении от повинностей, иногда от оброка целиком. Это и есть, надо думать, те «необходимые самые нужные дела», ради которых «подданным» разрешалось приходить с челобитьем в Москву. Недоимка, по-видимому, — общее явление в шереметевских вотчинах, особенно центральных.
По
Обыкновенно излагая свои просьбы, крестьяне обосновывают их общей характеристикой своего положения, и эти характеристики, различаясь по степени яркости, по существу, у всех одинаковы. Вот челобитная молодотудских крестьян: на их вотчину было положено 600 баранов; 300 они «с великою нуждою» собрали, а остальных собрать не смогли, потому что у них «многие дворы и тягла запустели». «И за те пустые тягла нам, сиротам твоим, — старались они убедить фельдмаршала, — баранов взять негде; из своих, государь, тягл с великою нуждою сбираем, все оскудели, помираем голодною смертью и скитаемся промеж двор и кормимся Христовым именем, а больше питаемся травою и сосновою корою и липовым листом и мхом, мешая с мукою, печем хлебы, и многие, государь, от голоду опухли и лежат при смерти. А хлеба, государь, ныне ничего не родилось, рошь без числа худа, а ерового мало сеем за скудостию, что взять негде, а купить не за что. Айк новому году ржи сеить будет нечим»{572}.
Столь же безнадежный тон у вощажниковских крестьян: положенный на них денежный оброк велик, оклад сена не по силам, сторонние крестьяне их девок не берут за высоким выводом (5 рублей) «и тех девок у нас, сирот твоих, за тем большим выводом умножилось не малое число…». «А мы, сироты твои, — объясняли они, — Божиим изволением от недороды всяких хлебов, что у нас ничево не родитца по другой год, оскудали вконец без остатку, пить и есть стало нам нечего, помираем ныне с голоду и больши половины волости ходим с женами и ребятишками в мире: купить не на что, а хлебным и денежным податям ныне платежи и наряды великие, а на платежах тех податей и твоего, государь, оброку продать нам стало нечего; волею Божиею и скотина всякая померла вся без остатку…». Но самый сильный удар был нанесен им правительственным указом, которым запрещалось в торговле узкие полотна: «…а паче, государь, — продолжает челобитная, — пришла ныне нам великая тягость и всеконечное разорение, что за указом купецкие люди не покупают у нас узких холстов, и не токмо на подать — и на покупку хлеба взять стало нам ни единой копейки негде»{573}.
Некоторые трафаретные обороты челобитных могут заронить подозрение, что изображаемое в них бедственное положение преувеличено и мрачная картина получилась в результате применения выработанного долгой практикой челобитного стиля. Такое подозрение высказал по крайней мере однажды фельдмаршал, написав в резолюции на приведенной челобитной вощажниковских крестьян: «…челобитную вам сию нехто плут-советовщик писал»{574}.
О тех же вощажниковских крестьянах «выборной» Яков Воронов, заменявший тогда приказчика в Вощажниковской волости, в том же году писал ему: «…пришли многие крестьяне во убожество и в государевых доходех и в твоем, государь, оброке стоят непрестанно на правеже, и опасны мы, чтоб те крестьяне врозь не побрели…»{575}.
Как видим, деловое доношение «выборного» рисует положение крестьян едва ли в лучшем свете, чем подвергнутая фельдмаршалом сомнению челобитная. Да и сам фельдмаршал признал — несколько ранее все в том же году — положение, по крайней мере вощажниковских крестьян, тяжелым: не уменьшая оклада, о чем они просили, он рассрочил им уплату «доимки» и сделал им эту, по его словам, «легкость, видя их скудость и великие поборы…»{576}.
Под «великими поборами» фельдмаршал, без сомнения, разумел всякого рода правительственные сборы. Их тяжесть, конечно, была хорошо ему известна, как известны и методы действий правительственных агентов. Казалось бы, частному владельцу приходилось выбирать свою долю уже из того, что оставляло крестьянину государство и сообразоваться с этим положением в своих требованиях к «подданным». Но фельдмаршал — вероятно, не будучи исключением — занимал, скорее, конкурирующее с государством положение в извлечении доходов из своих вотчин. Его крестьяне стояли на правеже одновременно и в государственных и в барских платежах и, надо думать, не только в Вощажникове.
Оклады оброков и повинностей, несмотря на непрерывный рост государственных поборов, оставались неизменными — значит, владелец не хотел поступаться своими интересами. Оклад при всяких обстоятельствах должен быть выполнен. На просьбу молодотудских крестьян «не велеть» за пустые тягла «своего, государь, оброку и столовых припасов править», чтобы им «вконец не разоритца и достальным врозь по миру от голоду не разбрестися», фельдмаршал отвечал резолюцией: «По окладу оброчные всякие столовые припасы брать с них, крестьян, сполна и достальные 600 баранов прислать к Успению дни за неделю», а после разъяснял в указе, что крестьяне сами виноваты, если им приходится платить за беглых, потому что «они, крестьяне, беглых крестьян распустили сами», между тем как должны были смотреть «накрепко», «чтоб крестьяне не бежали»{577}.
Вощажниковским крестьянам он сделал уступку — в пункте о «выводе за девок» резолюцией было разрешено «учинить убавку», но об уменьшении оброка твердо сказано: «…во всем отказать, а впреть не бить челом…». Только в тех случаях, когда на крестьян обрушивалось стихийное бедствие, например пожар, и безнадежность всяких мер была очевидной, фельдмаршал отступал от своего правила: пострадавшие освобождались на год от оброка и получали по одной четверти хлеба из барских житниц{578}.
В резолюции на челобитной вощажниковских крестьян об уменьшении оброка фельдмаршал так объяснял причину своего отказа в просимой льготе: «…обальготить мне вам нельзя: ежели вас обальготить, то разве мне самому скитатца по миру»{579}. Для него «скитатца по миру», вероятно, значило отказаться от той обстановки и того образа жизни, каких требовала, по его понятиям, честь шереметевской фамилии. А фамильная честь, как он ее понимал, была едва ли не самым живым стимулом его собственного поведения.