Феминиум (сборник)

Первушина Елена Владимировна

Боль вдруг шаркнула огненным коготком по сердцу, окатив волной дурноты. Почему, удивился он, почему? Сумерки потянулись к нему вязкими, жаркими щупальцами, и мысль тревожной, суетной птицей забилась на границе сознания, он напрягся, потянулся к ней, но она сочилась сквозь пальцы колючими, ускользающими искрами, а у него не хватало сил собрать их воедино.

Старик открыл мутные, воспаленные глаза и непонимающе уставился в пустоту. Рожок протрубил снова. Болезненная судорога прошла по лицу жреца.

– Осень, – прохрипел старик, –

она зовет…

– Что? Что вы сказали? – Сенги подбежал к кровати, взял в ладони жаркую тяжелую руку.

Старик вздрогнул, плеснулось в зрачках узнавание.

– Сенги, как хорошо. Это всего лишь сон. – Его лицо прояснилось, он улыбнулся слабой, вымученной улыбкой, но тут же с растущим беспокойством оглядел комнату. – Где мы? Что это за место?

– В поселении, что недалеко от моста.

Жрец со стоном закрыл глаза. В поселении. Сенги все же притащил его сюда, пренебрег запретом. Упрямец. Стало быть, звук рожка ему не почудился. Началась осень. Это время года, несмотря на десятилетия, проведенные в Убежище, он ненавидел до сих пор, и до сих пор оно отзывалось в нем тупой, грызущей болью, не знающей пощады.

– Ты не должен был меня сюда привозить.

– Наставник, я не мог вас там оставить, начался дождь, – юноша нахмурился. – Я знаю, вам не нравится останавливаться в поселениях, но вы и так два дня не приходили в себя.

– Сенги, ты не понимаешь, – качнул головой старик. – Мальчик мой, ты всю свою недолгую жизнь провел в Убежище и даже не догадываешься о мире, что лежит за его стенами.

– Я не заметил особой разницы, – обидчиво вздернул он подбородок.

– А что ты мог заметить? Мы вышли из Убежища всего две недели назад. Что ты мог увидеть?

– Вы преувеличиваете, наставник.

– Нет. Осень… Нам нельзя здесь оставаться. Началась осень, – торопливо заговорил жрец, сопротивляясь растущему, мучительному жару. – Поверь мне, я знаю, о чем говорю. Я очень долго жил в городе, и осень была для меня проклятьем.

– О чем вы?

– Сенги, тебе нужно уйти. – Он сел, цепляясь слабыми пальцами за спинку кровати. – Отправляйся в Убежище. Ты знаешь дорогу. Не медли. Я догоню тебя.

– Я не могу вас оставить. Когда вы поправитесь…

– Ты должен!

– Я не могу.

Старик обессиленно закрыл глаза, порыв, давший ему силы, вдруг истощился, и он тяжело опустился на жесткое ложе.

– Не спорь со мной. Ты должен уйти. Еще есть время.

Ученик лишь тревожно покачал головой.

– Осень, – взгляд старика бродил по прошлому. – Осень… Я встретил ее осенью… Святая Оанда, как она была прекрасна… Осень, была дивная, долгая осень… Она стала моим проклятьем…

Он умолк, тяжело и прерывисто дыша. Нет, только не сейчас. Не сейчас. Он должен его уберечь. Череда призрачных образов закружила вокруг, освобожденная болезнью, тянула в страшную глубину, налипая тяжкими тоскливыми каплями. Старик боролся изо всех сил, стараясь не упустить

из виду слабую, сияющую точку, тревожный маячок на границе яви и небытия, не дающий провалиться в забытье.

– Сенги, мальчик мой, уходи, обещай мне, что уйдешь. Обещай мне.

Лицо юноши страдающе исказилось.

– Наставник, не беспокойтесь, – он беспомощно погладил его по руке, стараясь унять непонятную тревогу, – вы скоро поправитесь. К тому же я обещал старосте…

– Что? Что ты сказал?

– Да не волнуйтесь так. Тут есть смешной обычай: когда приезжает хозяйка поселения, все должны ее поприветствовать. Староста просил, чтобы я пришел, раз мы здесь остановились.

Жрец вздрогнул.

– Нет, только не это! Сенги, – потянулся он к юноше дрожащей, слабеющей рукой, – нет! Ты не должен туда ходить.

– Я обещал.

– Святые, да услышь меня!

– Вы всегда учили меня быть благодарным.

– Прошу тебя, – он судорожно вцепился в его руку, крепко сжал горячими, потными пальцами. – Сенги, мальчик мой, я умоляю тебя, уходи. Нет, я приказываю тебе уйти, как твой наставник. Я имею право.

– Я обещал, – голос юноши упал до шепота, – я должен.

– Нет, мальчик мой, послушай меня, уходи!

Почему он так настаивает? Сенги всмотрелся в родное, измученное болезнью лицо. Почему, святые, почему простая благодарность хозяйке так его тревожит?

– Не понимаю, наставник.

– Я потом все объясню, не медли.

– Нет, сейчас. Я хочу разобраться.

Старик опешил.

– Неужели тебе мало моей просьбы? Ты обязан беспрекословно…

– Мое ученичество закончилось.

– Но ты еще не жрец, Сенги, а я все еще твой наставник.

– Вы по-прежнему обращаетесь со мной как с ребенком, а я хочу принимать решения сам.

Старик застонал.

– Да нет же, нет! Сенги! Я горжусь тобой. Я хочу тебе добра, хочу помочь, хочу уберечь.

– Да от чего уберечь? От чего?

– Мальчик мой, не хмурься, я всегда буду тебя так называть, сколько бы тебе ни было лет. Мальчик мой, я всю жизнь оберегал тебя… святые, как жарко… осень, Сенги, началась осень… этот мир не так прекрасен, каким кажется из-за стен Убежища. Я не хотел, чтобы ты даже знал о нем… может быть, это ошибка… идеал чистоты… понимаешь… оградить от всех горестей… Сенги… Здесь так жарко, дай воды. Благодарю. Какой странный привкус. Что это?

– Травяной настой.

– Сенги, я же просил воды.

– Вас снова лихорадит. Вам нужно поспать.

– Ну вот, меня укоряешь, а сам принимаешь решения за меня, – жрец вымученно улыбнулся. – Но ты покраснел. Это хороший знак.

– Простите, наставник.

– Мальчик мой, ты еще так молод… Я… Какое сильное зелье… язык заплетается… Сенги, прошу тебя… – Его глаза закрылись, голос, едва слышный, прерывистый, еще звучал сквозь наваливающуюся дремоту, повинуясь страстной воле старика: – Не ходи… прошу…