Феникс
Шрифт:
Но у Ивана Карловича, наоборот, настроение поднимается. Он деловито достает из рюкзака кружку, ставит ее под капель и терпеливо дожидается, когда емкость наполнится. Энтомолог глядит на меня озорными глазами, как фокусник смотрит на болвана-зрителя, подмигивает мне с загадочным выражением лица. Я, смущенно улыбаясь, отворачиваюсь, мне непонятны его ужимки.
Дождик так и не пролился по-настоящему, все накрапывал да накрапывал. Через пятнадцать минут наш краткий отдых заканчивается, и мы, подхватив осточертевшую амуницию, снова пускаемся в путь. За это время кружка Ивана Карловича успевает наполниться почти до краев, и теперь он несет
– Что это такое?
– спрашиваю я в замешательстве.
– Мне казалось, вы собирали воду...
– Вкусно, правда?
– улыбаясь в бороду, говорит энтомолог.
– Да, вроде, ничего, только больно сладко.
– Это анальные выделения личинок цикад, - спокойно сообщает Иван Карлович.
– Как-к-кие? анальные?! То есть, вы хотите сказать...
– я едва сдерживаю рвотные позывы.
– Совершенно верно. Перерабатывая древесный сок, личинки цикад через анальные отверстия выделяют его излишки... Ох, да не пугайтесь вы так! Это очень полезный, высококалорийный продукт. Муравьи пьют его с превеликим удовольствием, и сам Ливингстон потреблял его бутылками, когда путешествовал по джунглям Амазонки.
– И, проявляя солидарность с муравьями и Ливингстоном, Иван Карлович с жадностью отхлебывает из кружки.
Опустошив посудину до половины, энтомолог делится своими запасами сока с идущими позади геодезистами - Тарасевичем и Охтиным. Тихон Тимурович Тарасевич берет кружку и, находясь в неведении относительно происхождения напитка, выдувает его на пару со своим коллегой - Степаном Охтиным, высоким, интеллигентного вида парнем. Сок им явно нравится, и они, набравшись наглости, просят добавки. Иван Карлович отвечает, что сока больше нет, но в следующий привал он постарается добыть его побольше, если, конечно, попадется подходящая колония личинок цикад или, как их еще называют, слюнявниц. Тут-то до наших геодезистов постепенно доходит гадкий смысл сказанного, и они понимают, чем их напоили.
Тарасевич, Тихон Тимурович - средних лет, небольшого роста, почти лысый, с жестким ртом и сухой смуглой кожей. Обычно старается продемонстрировать невозмутимость характера, но иногда резкими жестами выдает свой контроль над чувствами. Вот как сейчас. Верный рыцарь теодолита и компаса, предательски выбит из колеи, на минуту "теряет лицо" - плюется не хуже слюнявниц и бранится некультурными словами. А его верный оруженосец, вернее, рейконосец - Степан Охтин жалуется: "Неумно, господа, и недальновидно - народ говном потчевать".
Мы с Иваном Карловичем хохочем до упаду, помогаем друг другу встать и вновь хохочем так, что заражаем весельем всю колонну усталых людей. Не ведая причин нашего веселья, они тем не менее тоже улыбаются, и мы все шагаем бодрее. И тут, как бы в награду нам за оптимизм и задорность, лес отпускает свою тесную, цепкую хватку. Деревья раздвигаются, расступаясь, расходятся как великаны, потерявшие вдруг интерес к крошечным чужакам. Цепкие щупальца лиан уползают куда-то кверху. Зеленый тоннель, сквозь который мы пробирались много дней, распался, расширился до почти свободно обозримого пространства. И впервые за три последних дня, мы видим небо. И хотя оно затянуто тучами, мы радуемся ему как дети, не любящие тесных помещений, для которых простор и свобода являются
Дышать становится заметно легче. Мы освобождаемся от влажно-липких, удушающих объятий жары. Ветерок приятно холодит тело. Люди идут, уже не так строго соблюдая строй. Лес постепенно превращается чуть ли не в парк. Исчезают непроходимые буреломы - поваленные, гниющие стволы, кишащие тараканами. Наконец-то совсем исчезла тошнотворная предательская зыбкость почвы. Грунт становится ровным, плотным, а иногда мы даже идем по твердой до звонкости, почти обнаженной скальной породе, местами прикрытой пятнами изумрудно-зеленого мха. И хотя местность едва заметно пошла на подъем, мы существенно увеличиваем скорость движения, и я уже с радостью прикидываю в уме, сколько километров сверх плана мы сегодня намотаем.
Все чаще попадаются огромные базальтовые валуны. Многие из них, так же как и залегающая порода, обросли мхом. Возможно, мы вступили в предгорье. Если это так, то горы, которые нам предстоит пересечь, вряд ли будут выше моих, Уральских гор, иначе бы мы еще задолго до предгорий приметили бы скальные вершины. Но таковых не наблюдалось, значит, препятствие на нашем пути следует ожидать незначительным. Кстати, для будущих строителей железной дороги этот фактор станет определяющим. От высоты гор зависит, проложим мы "железку" или нет. Огибать нам горы, врубаться ли в них тоннелями или обойдемся прокладкой рельсов по поверхности, а главное, кратчайшим путем.
Догнав меня, Иван Карлович пристраивается рядом, тоже ускоряет шаг, бугристый нос его блестит от пота.
– Объявите по колонне, - говорит он, прерывисто дыша, - чтобы усилили бдительность, а идущим впереди солдатам скажите, чтобы остерегались и держались подальше от валунов.
Я отдаю соответствующее распоряжение и, подстрекаемый любопытством, обращаюсь к энтомологу за разъяснениями:
– Какого рода опасность вы предполагаете?
– Ну конечно же - нападение крупного хищника, чего же еще... Потопы и землетрясения я предсказывать не берусь.
Я с беспокойством оглядываю местность, по которой мы идем, и не нахожу причины для тревоги. Наоборот, мне кажется, что на такой открытой, легко просматриваемой местности, можно заблаговременно обнаружить врага и упредить его действия. Бросаю вопросительный взгляд на ученого-насекомоведа.
– Именно поэтому, - говорит Иван Карлович, словно он - джентри и читает мои мысли; впрочем, их не прочел бы разве что слепой.
– В таких местах жертва расслабляется, начинает вести себя беспечно, тут-то на нее и нападают...
– Кто? Конкретно? Вид насекомого?
Иван Карлович хотел было ответить и даже открывает для этого рот, но вдруг передумывает. Я заметил, с ним такое часто случается. Либо таким образом он демонстрирует свою нелюбовь к пустословию, когда на сто процентов в чем-то не уверен, либо поезд его мысли внезапно перешел на другие рельсы, и он думает теперь совсем о другом. С этими учеными ни в чем нельзя быть уверенным. Каждый ученый немного сумасшедший. Раньше я бы, пожалуй, раздражился от такой манеры разговора. Но теперь я стал терпимее. Новое положение обязывает. Я должен блюсти себя. И потом, если честно сказать, художников в народе считают еще большими сумасшедшими. Ученый хотя бы привержен логике. Художник же вовсе - существо во многом иррациональное. Так что, мы в какой-то степени два сапога пара.