Феномен Солженицына
Шрифт:
(А. Солженицын. Бодался телёнок с дубом. М. 1996)
При таком настрое внутренняя рецензия «марксиста-догматика», какой бы она ни оказалась, не могла быть воспринята им иначе, чем выражающая официальный – ханжеский,советский, – а значит, глубоко ему враждебный взгляд на его роман.
Так оно и вышло:…
В тех же днях ещё М. А. Лифшиц, ортодокс, имевший долгие годы сильнейшее влияние на Твардовского, дал письменную рецензию на мой роман. Она предваряла собой те тучи критики, которые стянулись бы над романом, будь он напечатан, и может быть, отчасти поколебала Твардовского. Пришлось мне письменно защищаться.
(Там
От чего же тут «пришлось» ему защищаться? *
Прежде всего – от того, как увидел, понял и оценил рецензент фигуру одного из главных – второго по значению – героев его романа:…
Вторая фигура романа после Нержина, вторая по тому вниманию, которое ей уделяет автор, – это фигура Рубина. В моих глазах она как бы двоится. Трудно решить, кто он –трагическое лицо, коммунист, продолжающий верить в свою идею, несмотря на все, что обрушила на него реальность сталинской эпохи, или это смешной и претенциозный болтун.
Автор местами настаивает на трагизме Рубина, он подтвердил серьёзность этой фигуры сценой прощания с Нержиным. Между тем по содержанию своих речей и поступков, не говоря уже о манере держаться, Рубин ничтожен. Чувствуется, что реальный прототип скорее таков, а все остальное – от желания поднять его на известную высоту.
Непонятно, переживает ли Рубин серьёзный кризис и духовно растёт в тюрьме, как Нержин, или это пустышка, вчерашний сверхортодокс, завтрашний либерал… Уже находясьв заключении и пройдя школу лагеря, Рубин соглашается принять участие в аресте других людей, хотя проблематичность их вины не укрылась от него… Так легко было отговориться неразвитостью новой секретной «фонологии» или сказать, что голос преступника не обнаружен среди сделанных записей.
Конечно, такой человек, как Рубин, мог существовать, но такой человек не может быть трагическим героем. Это понятно без Аристотеля. И если Рубин действительно таков, каким он нам представляется в стенах шарашки, то как может Нержин, самая обаятельная фигура повествования, как может он видеть в нем друга и вообще разговаривать сним всерьез?..
Мне кажется, что трагедия идейного коммуниста в сталинскую эру заслуживает другого изображения. Ведь перед нами проблема оценки всей нашей революции, её исторического значения. Более того, здесь речь идет о вековом развитии революционных идей в России и во всем мире накануне русской революции. Нет, Рубин не та фигура, котораяможет выдержать такую нагрузку.
(М. А. Лифшиц. О рукописи А. И. Солженицына «В круге первом». В кн.: Мих. Лифшиц. Почему я не модернист? Философия. Эстетика. Художественная критика. М. 2009. Стр. 569–571)
В последних строчках этой инвективы чувствуется что-то личное. И это понятно: ведь Рубин тоже «ископаемый марксист» – такой же, как и он сам. Но – такой, да не такой.
Неприятно увидеть себя в таком кривом зеркале.
Вряд ли, конечно, М. А. Лифшиц способен был увидеть в фигуре Рубина себя. Но подразумеваемая автором романа трагедия Рубина («трагедия идейного коммуниста в сталинскую эру») – это и его трагедия. И он готов это признать:…
Я принимаю постановку вопроса, данную Солженицыном в его романе. Нужно ещё раз подумать над собственной жизнью, проверить свои поступки. Я сделал это – докладывать о результатах, конечно, не буду, так как речь идет не обо мне.
(Там
Михаил Александрович был человек не только самолюбивый, но и самоуверенный. Эту его черту однажды не без иронии отметил искренне любивший и почитавший его А. Т. Твардовский:…
Удивляет М. А. Лифшиц… Он живет как бы уже в надзвездном пространстве… А. Т. как-то точно сказал: «Думаете, он с нами разговаривает, с дураками – он только с Вольтером может говорить, не меньше».
(А. Кондратович. Новомирский дневник. 1967–1970. М. 1991. Стр. 322)
Если такой человек, который «только с Вольтером может говорить», готов признать, что роман Солженицына заставил его «ещё раз подумать над собственной жизнью, проверить свои поступки», – это, согласитесь, стоит дороже многих комплиментов, которые он мог бы высказать автору этого романа.
А кое-что так даже и высказал.
Эту свою внутреннюю рецензию на солженицынский роман он закончил так:…
Покончив с этими замечаниями, я должен ещё раз выразить искреннее удивление перед силой таланта и незаурядным умом автора этой книги.
(Там же. Стр. 580)
Но Солженицыну на все эти комплименты – что высказанные, что невысказанные – наплевать.
С ходу, не раздумывая, он кидается в бой:…
ОРубине.Рецензент отказывает ему не только в трагичности, но даже в значительности – и в речах, и в поступках (и в манере держаться, но простим всякому лицу его по сути физические особенности), а уж тем более – в принципиальности.
Я не принимаю и даже не понимаю этих доводов. Я не только перечёл, но выписал из разных мест рецензии все упреки, относящиеся к Рубину и, пересматривая их, нахожу, что они высказаны, пожалуй, слишком общо и всё время только негативно («пустышка», «болтун», не выдерживает положенной на него нагрузки и т. д.)…
Поставим вопрос: человек глубоко принципиальный, честный коммунист и патриот, попавший на 10 лет в лагерь, – как должен был относиться к любой (я настаиваю – к любой) порученной ему работе: от непосильных норм на лесоповале или золотых приисках – до тонкой интеллигентской разработки, даже если она служила (а почему это могло казаться дурным?) укреплению системы НКВД? Перед совестью своей такой человек не имел права на уклонение, на притворство или на обман ни в первом, ни в последнем случае, ибо понимал, что работа делается не по прихоти конкретных близких начальников, а для нужд нашего государства. В первом случае он должен был нагружать полную тачку, не хитря, и откатывать её не медленно, хотя бы и смерть застигла его над этой работой (а так и бывало…). Во втором случае он должен был честно принять порученное ему фоноскопическое задание и развивать новую науку по мере своих способностей…
М. А. Л. пишет: «Высокая (революционная) нравственность не оглядывается на опасность (погубить свою душу)». Но именно так, именно этим и аргументирует Рубин своё поведение. В чём же так уничтожающе упрекает его рецензент?..
Восприятие мира не должно было измениться в Рубине из-за посадки – изменилось лишь место его в производственном процессе. Он должен был честно выполнять всё порученное, не хитря и не бастуя. А уж сверх этого и во внеслужебное время (Рубину, при распорядке шарашки – с 11 вечера до 9 утра) оставалось право апеллировать о своих сомнениях или возражениях…