Физиология духа. Роман в письмах
Шрифт:
Женщина приходит к тому же (“друг” как точка приложения глубинного, беспредельного стремления духа, истинной любви) из личного же опыта, но прямо противоположного опыту мужчины, — из опыта тщетности любви по внешней, не из нее самой исходящей причине: по вине всех без исключения ее возлюбленных, об эгоизм и потребительство которых разбиваются все ее способности к любви подлинной, отдающей, но обреченной засохнуть без какой-либо “подпитки” встречной любви.
То и другое — в сущности, самый распространенный вариант неудовлетворенности ситуацией “внутри пола”. В этом смысле письмо можно назвать даже банальным.
Устав от безвыигрышного опыта повторения своих попыток любви, оба приходят к компромиссному варианту как единственно правильному. При этом — оба в сильнейшей степени испытывают то, что они называют “остатком”: потребность действительной любви; отсюда необходимость ввода, скажем вслед за Бунюэлем, “смутного объекта желания”.
Перейдем к нему.
Главная его характеристика — “его нет”. Согласно им, он даже “есть только потому, что его нет”.
Парадоксальным образом именно благодаря своему тотальному отсутствию, небытию, он не только есть, но и “есть тот, кто есть”, кто всегда присутствует. Он знает все и даже принимает непроверяемое, но безусловное для авторов послания участие в их жизни. Благодаря своей программной неопределенности (неопределенности по определению), он может быть определен как угодно, наполнен чем угодно: явиться абсолютным эхо как мужчины, так и женшины.
Налицо частый случай переноса. Вообще говоря, перенос: перенесение на врача качеств, которыми необходимо должен в представлении пациента обладать объект любви (родители или возлюбленный), — может быть плодотворен, так как врач здесь-то и может проанализировать иллюзорность такого решения проблемы пациентом, обнажив перед ним, как на ладони, его действительную проблематику; но когда абсолютно иллюзорен сам объект переноса (“друг” вместо реально существующего врача), такой перенос не может быть плодотворен — пустота не предполагает интерактивной связи, а следовательно, и дальнейшей переработки иллюзии в иную реальность.
Таким образом, оба приходят к решению проблемы за счет одновременного понижения потребности в любви к партнеру, редукции (или резекции) чувства — и компенсаторного введения фигуры “друга”, на которую проецируется весь “остаток” невостребованного любовного чувства.
В таком, по-своему элегантном, решении за счет своеобразного разнесения в стороны “мух” и “котлет” есть свои плюсы; из них, пожалуй, главный — тот, что “друг” не может “помешать любить себя”, а это очень важно как для мужчины, который, кажется, просто ждет любого встречного движения со стороны очередной близкой женщины, чтобы “разлюбить” ее за это всегда раздражающее его движение, так и для женщины, уставшей от бесконечных притязаний со стороны любимых ею мужчин.
Но в самом способе решения кроется и его решающий минус. Думаю, нашей паре, надеющейся — за счет вынесения любви за скобки и нагружения ею все-вместительной (поскольку все-пустой) фигуры “друга” — на комфортабельное совместное существование, вскоре придется столкнуться с тем, что, согласившись пойти по пути программного раздвоения, они сами лишили себя единственной прочной опоры — концентрации
Конечно, они могут сказать, что как раз от этой-то сосредоточенности на партнере они настрадались в предшествующей жизни — и ее-то хотели бы в первую очередь исключить из теперешнего опыта.
В ответ замечу: если вчитататься, и тот, и другая настрадались от сосредоточенности вовсе не на очередном близком, а на — самом себе.
В случае с мужчиной это яснее ясного; перед нами едва ли не образцовый пример самообмана, относящегося к огромному множеству людей.
Вся мужская часть письма пронизана тем, что, рассказывая о постоянной своей переменчивости, он с тем же постоянством утверждает свою неизбывную серьезность отношения к женщине, — и даже не замечает, что концы с концами не сходятся. Как это может быть, вправе спросить читатель. Тут что-нибудь одно — либо то, либо уж другое. Как ты не видишь этого сам?
А так, отвечаю за своего заочного подопечного: исходя из того понимания любви, которое с какого-то незапамятного момента выработалось и закрепилось — как самоочевидное. Предельно четкое его выражение — хабанера из оперы “Кармен”: “У любви как у пташки крылья”. Более запетой арии нет ни в оперной музыке, ни в жизни. Мне говорили, во французском оригинале это звучит: “У любви крылья дикой птицы”. Оригинал предпочтительней, он дает возможность отнестись к самому утверждению без хихиканья, чисто содержательно.
Именно: любовь — какое-то особое чувство, в отличие от остальных чувств совершенно не зависящее от его носителя, живущее своей собственной жизнью, как ему самому хочется. Это уже не часть внутренней жизни человека, а живой отдельный организм, который только вид делает, что рождается в нас, вскармливается и воспитывается нами, живет по законам нашей души, а на самом деле возникает, живет и умирает, подчиняясь каким-то своим, нами не только не управляемым, но и неведомым нам законам. Это суверенное существо играет нами как хочет: хочет — поселяется в нас и подчиняет себе полностью, а хочет — покидает нас, и прощай любовь, ничего уж тут не поделаешь. Не наше чувство принадлежит нам — мы ему.
Казалось бы, утверждения такого рода должны быть обидны для человека, по крайней мере человека иудеохристианской цивилизации, человека Запада, все равно. Принимать их в качестве основного жизненного закона мы должны были бы только после отчаянных попыток опровергнуть — хотя бы из чувства собственного достоинства. Унизительное рабство какой-то “пташке с крыльями”, которую “нельзя никак поймать”, но которая сама зато играючи ловит каждого из нас и делает игралищем собственной бездумной, но всесильной воли? сдаться безо всяких попыток сопротивления какой-то летучей Цирцее, в одно касание превращающей нас в свиней — или в кого уж там захочет?
Но нет же. Современный человек, начиная со средневекового англичанина, нервно реагирует на любое лишение его суверенности... любое, но только не это. С готовностью признает он себя “рабом любви” (есть она — он подчиняется, “кончилась она” — он подчиняется ее окончанию). С готовностью расписывается он в любом своем поражении на любовном фронте (разлюбил — тут уж ничего не поделаешь). Почему? Почему здесь — и только здесь — он так не похож на себя самого, гордеца, чье “самостоянье” — “залог величия его”?