Физиология духа. Роман в письмах

Малецкий Юрий Иосифович

Таким образом, твой ответ был расценен им двояко: обрадовал и “укрепил в вере” (компетентный человек отнесся к “голосам” как к совершенно живым, ощутимым, психологически достоверным, даже если они играют каждый роль другого) — и раздосадовал своим резким несогласием с “ними”, “их” позицией — т.е. с ним самим. Отсюда весь дальнейший тон.

Теперь ты в курсе, в общих чертах. Но если некоторые вещи теперь для тебя сами собой станут очевидны, то другие нуждаются в чисто фактическом дополнении.

Например, лезущая изо всех щелей не только “мужских”, но и “женских” признаний моего подопечного сексопатология... да, пожалуй, единственное в исходном “письме”, что меня не удивляет, это всесторонне (хотя в одном узком диапазоне) продуманная, навязчиво отрефлектированная сексуальная тема, сублимируемая в область тонких материй “высокого эроса” — и неумолимо “соскальзывающая” снова и снова в область сексуального расстройства. Тут надо даже не знать, а просто видеть моего подопечного. Ты сразу поняла бы, откуда в “письме” что берется, — так трудно носить

тонкую душу в болезненно тучном и неприятно-рыхлом теле, иметь такое, знаешь, резиново-губчатое, такое, что ли, растопыренное, растерянное во все стороны лицо с красными пятнами... При этом К. чрезвычайно склонен к пониманию противоположного: собеседника, утверждения, пола — и ему горько, что желающих понять его в ответ находилось до сих пор крайне мало. Вообрази, он совершенно взрослый — и почти без какого бы то ни было сексуального опыта, если не считать... впрочем, это врачебная тайна, нарушать которую в данном случае не обязательно (если бы это было принципиально важно, какие у меня могли бы быть от тебя тайны?); и главное — при этом он считает, что он-то, умея глядеть на себя женскими глазами, ясно видит законность, так сказать, женской неприязни к нему, неприязни до отвращения. Отсюда — брезгливое отношение к своему телу, дисморфофобия (думаю, затем экстраполированная на тело вообще и женское в частности, — тема, отданная им “мужскому голосу”; но отсюда и его раздвоенное осознание тела вообще: он спорит с тобой, говоря, что христианство не поделило тело на “зоны” высокого и низкого, но освятило тело и все срамное в нем, а сам презирает тело, потому что презирает с в о е тело), цепкость внимания к его подробностям, кажущимся ему отвратительными, как все излишне животное, земное: “обезъяноподобное уродство” сосков груди и лобковых волос (особенно навязчиво преследующие его зрительные образы, на которые он постоянно “соскальзывает” в наших беседах) — и ненависть к себе за то, что его влечет животно-низменное, недостойное высокого человека; временами — длительная анорексия почти до полного голода с целью похудеть (трансформировавшаяся в программно-негативное отношение к пище у его “женского голоса”... кстати, про “медитацию борща” — это ты остроумно, небессмысленная шутка), постоянное мытье якобы всегда потных рук... Словом, полный компот.

Кстати, не знаю, заметно ли во вступительном письме (с просьбой прочесть второе, главное), которое он тебе прислал от своего имени, то, что просто бросается в глаза, когда читаешь присланное им мне (по твоему поводу): расслоение речи как минимум на два потока: один — с тяготением к аналитической последовательности мысли при обостренной до драчливости “полемичности” ее изложения (парень для его возраста недюжинно начитан в литературе, в основном философской и религиозной всех мастей), и другой — без умничанья, не заботящийся о выборе “взрослых” слов, эмоционально захлебывающийся, временами вязко и несуразно детский даже по оборотам речи, какой-то “бодающейся”. Одно это расслоение речи, временами спутывающейся, сплетающейся в третий, “синтетический” поток (а если считать, что пресловутое “письмо” — тоже им самим написано... ты скажешь — а кем же? да-да, конечно, им самим, не бойся, я пока еще в своем уме... так вот, там перед нами третье-четвертый его, так сказать, дискурсивный стиль, разительно отличающийся от тех двух видов его “собственной речи”... ну, “письмо” ты читала), позволяет говорить сама понимаешь о чем.

Да, все знакомо как пять пальцев.

Но, во-первых, что с того, что тебе что-то знакомо, когда сделать с ним ничего не можешь? Не для того же мы существуем, чтобы подшивать прецеденты в папочку и сортировать анамнезы по подвидам. Острая шизофрения или вяло протекающая, параноидная, гебоидная, гебефренная или кататоническая. К. прав: мы с тобой — не “научные работники”. Наше дело превращать больного — по крайней мере в больного человека со здоровой доминантой. Все люди чем-то больны, не то бы не умирали. Здоровый человек — это больной, который живет как здоровый. Наша задача — наблюдение с целью вмешательства; наша цель — не установление частного, а превращение целого — способом, не всегда предсказуемым для нас самих; ergo, мы не ученые. Мы алхимики. Художники жизни. Во времена культа науки это могло быть непонятно Фрейду, навязавшего себе и всем убеждение, что он — прежде всего ученый, а породившего целую новую область художничества — потому и оцениваемого нерелевантно — прав-заблуждается (ученый) вместо талантлив-воздействует (художник). Но уже с Юнга все стало совершенно прозрачно (впрочем, это я сам с собой, как будто мы с тобой не переговаривали об этом раз сто).

А на К. я не могу воздействовать. Не получается. Значит, в его случае я не художник. Все, что я с ним могу — не быть художником от слова “худо”. Обидно мало.

Тем более, что, в силу своей органической склонности глядеть на вещь с двух сторон, на себя глазами собеседника, он соглашается с 80% того, что я говорю, — но чем больше соглашается, тем больше я “его теряю”. Словно борец айкидо, он “поддается, чтобы победить”. С той только разницей, что “победить” он совсем не хочет, а вроде бы хочет вылечиться. Он охотно сотрудничает, напрягается изо всех сил, но как только дойдет до главного, до “ядра” (триада “Бог-родители-смерть”) — упирается, и ни шагу. Я разными способами пытаюсь добиться его согласия в том, что его состояние, путь, который он избрал, регрессивны и деструктивны, за ними стоит желание вернуться в утробу матери,

но взрослому человеку нет дороги назад — этот путь не ведет никуда. А он мне на это — что хочет не в материнскую утробу, а ко Христу за пазуху (другое, мол, дело, что там он заодно окажется и рядом с родителями): “К Богу же прийти можно любым путем, иди к Нему “вперед” или “назад”, но если идешь к Нему, “а не к Другому”, то все равно к Нему придешь, значит, любой путь, и мой тоже, конструктивен”. Тут мы и забуксовываем. Полный невпротык. Тем более, что он хочет вылечиться “духовно, но вовсе не уверен, что хочет выздороветь и душевно”. Если я понимаю его правильно, то в таком случае ему нужен вообще не я, а терапевт с “духовным уклоном” (ты, например... я, честно говоря, не без этой мысли, извини, ему упомянул о тебе весьма комплиментарно, и он “клюнул”; но я забыл, что вы люди с разной духовной окраской — и не можете совпасть, а только пересечься, как ось абсцисс с осью ординат ), а не то хороший, просвещенный священник. Я слышал, у католиков будущие священники должны проходить, помимо прочего, курс психологии и чуть ли не психоанализа. Когда бы так, нашим бы тоже не помешало. Вот такой ему и был бы нужен.

Я же, чем дальше с ним работаю, тем меньше чувствую, что мне его болезнь — знакома. Что это, так сказать, классика (включая классическое исключение из классического правила). И даже больше тебе скажу, по мере возни с ним я начал думать, что и “классика”-то мне на самом деле знакома только в смысле: как это выглядит. Как это проявляет себя симптоматически. А что это на самом деле... Может, тебе покажется диким, что я, как-никак прошедший школу нашего любимого С., “бога диагностики”, говорившего, что точный диагноз — 90% дела, а точный диагноз можно поставить всякому, — что я все это теперь говорю. И все равно скажу: ничего мы про это не знаем.

Я, во всяком случае.

Это во-вторых.

Сама видишь, К. очень легко поставить диагноз. Паранойяльный бред, перерастающий в бред парафренный, расщепление личности (“перевоплощение”), аутизм, психический автоматизм (диктующий “голос”=синдром Кандинского-Клерамбо), и т.д., и т.д. — допиши за меня до еще строк пять-шесть-семь анамнеза. Итак, 90% дела налицо, а дело не сдвигается... Ты скажешь, что шизофрения вообще крайне трудно поддается психотерапии, а уж если больной хочет остаться больным, то тут и говорить нечего, как ни жаль, надо отдавать парня психиатрам, а уж они медикаментозно его дожмут, чтобы он по крайней мере угомонился и доставлял меньше переживаний родителям... Но я чувствую, что я бы м о г . Потому что мы — где-то, в чем-то — в контакте. Я бы мог — не надо трифтазина, этаперазина, галоперидола... Если бы только понял, что это на самом деле. Как это происходит. На самом деле, понимаешь? без умных, замещающих понимание слов.

Каким образом человек в парафренном бреду фантастического содержания может столь продолжительно трезво рефлектировать на два голоса (ты читала этот текст и согласишься, что мы имеем дело с болезненно-невротичным, навязчивым, но при этом ясно организованным сознанием) — и каким образом человек, временами демонстрирующий “резкий, охлажденный ум”, демонстрирует его внутри бредовой картины мира? Руководствуясь абсолютно бредовой идеей. Ведь он не может не знать, что его родители не умерли, а живы! И никакой мачехи у него нет, есть только мать.

В том-то и дело, что его родители живы-здоровы. Они тяжело крутятся, чтобы неплохо зарабатывать — по нынешним временам. Поэтому лишены возможности (скажем, не лукавя — и желания тоже) отдать своему ребенку в с е время, всю душу, всю любовь, в которой тот нуждается. Но их нельзя назвать и людьми, лишенными чувства родительской любви, — хотя бы уж потому, что большая часть их заработка предназначается именно на содержание и лечение сына, большая часть их усилий употребляется именно ради него. Короче, это распространеннейшая популяция по-своему любящих родителей, платящих родительский долг так, как им это проще, потому что понятнее — деньгами, а не душой.

Словом, нормальные, неглупые и не бессердечные люди. Часто появляются здесь, беседуют со мной и пытаются общаться с ним с учетом моих рекомендаций. На общем фоне с ними приятно иметь дело.

Но он не видит их в упор. Не отказывается встретиться с ними, разговаривает, спокойно, иногда подолгу, он понимает, что они люди не посторонние — раз уж дает им поручения сделать то-то, иногда сложные вещи, разыскать, например, специальную книжку, вышедшую и разошедшуюся пять лет назад. И тем не менее сразу же, как за ними закрывается дверь, он опять уходит в свой мир, где он живет полной сиротой, без родителей, погибших, случайно или нет (это темная для меня, потому что темная для него самого история, — но он думает, я знаю обстоятельства гибели его родителей в подробностях, только ему не говорю), из-за какой-то крупной суммы денег, полученных ими каким-то криминальным путем — и полностью отданных мне, чтобы обеспечить ему здесь спокойное существование и лечение на годы и годы вперед. Смешно, правда? сочинить целую историю, где самые близкие тебе люди повинны в темных махинациях, и только одному герою этой истории — врачу, мне, приписать просто патологическую по нашему времени честность. Я беру деньги людей, которых уже нет, и вместо того, чтобы присвоить их безнаказанно себе, а К. выпиннуть на улицу или отправить в бесплатное отделение с топорными, но эффективными средствами воздействия, продолжаю лечить его как ни в чем не бывало, по всей честности неписанного договора с мертвыми людьми. Мне должно бы льстить такое его представление обо мне (может быть, и льстит).