Физиология духа. Роман в письмах

Малецкий Юрий Иосифович

Если я кого совсем люблю, я, может, и сам не хочу перед ним “держать лицо”, а хочу упасть перед ним на колени. И тем полететь вверх. Это наступает такой неизбежный момент — и он самый лучший миг всякой любви, а не всякие там оргазмы. В смысле, и оргазмы без него не оргазмы, если уж они нужны, они по идее из него должны состоять и только телесно оформляться как сокращение каких-то сосудов; надо так надо, я не спорю). И я готов за это самое-самое платить рабством... там после разберусь, подобает оно мне или нет.

Какое к этому имеет отношение “горизонталь”? Когда преклоняются, то всегда снизу вверх (хотя голову при этом и опускают сверху вниз — но говорят этим по смыслу всегда прямо обратное). Всегда — вверх; это преклонение никого не втаптывает в землю, а, наоборот, всегда вытягивает тебя из низины самого себя.

И вот еще тоже умная чепуха — “вертикаль монотеизма, поделив человеческое тело на высокий верх и низкий низ, привела ко гнушению телом”. Да еще Завет Бога Аврааму состоял в обрезании крайней плоти — где же здесь низкий низ и какое гнушение? И Господь наш, вочеловечившись, младенцем на 8-й день, как положено, претерпел обрезание, чтобы исполнить закон, и мы теперь это Святое Обрезание празднуем. А что это значит, если так-то подумать? что в человеке Господь в с е освятил, вплоть (в плоть!) до этого самого, но только до тех пор, пока оно для самого человека свято. А если человек себя опять

срамит, то все опять срамным и становится. А для того, чтобы что-то не-срамным стало, надо сначала, чтобы вообще существовало в мозгах и сердцах — срамное и не-срамное. Вот это то, а вот это — другое, и никаких. Правда в том, что говорит другой Иисус, сын Сирахов: есть стыд ко спасению, а есть стыд к погибели; вот это и надо различать. А “горизонталь” ничего не различает. Ей всё по фигу. И всё ей свято. В том смысле, что ей всё — Божья роса. А как может быть все свято, если нет ничего не-святого, все высоко, если нет ничего низкого? Убери одно — не то что другого, самого понятия о другом не будет.

Учиться горизонтали — это учиться неумению преклоняться. Зачем учиться неумению, если уж хоть что-то умеешь? Ваши дзенцы хотят научить благоговению без преклонения. Может быть, им это дом родной; а ну как мне — тюрьма? Если я лично перестану преклоняться, то перестану и любить, а вовсе не, как по-вашему, только тогда и научусь. Нет, кроме шуток, зачем мне этому учиться? Чтобы вылечиться — от чего?

От вертикали, которая деформирует мою душу, да?

А что, дорогая госпожа Н.Н., если она, де-формирует уже деформированное, то есть тем-то как раз — формирует? А что, если болезнь... я ничего такого не говорю, типа — побольше бы нам таких больных Ван Гогов, я же не зову никого резать себе уши, хотя, считаю, одно отрезал, так уж режь и второе, подожди до следуюшего солнца, вспыхнется в мозгу — и режь, для симметрии, а то некрасиво, вообще без этих оттопыреных клапанов человек лучше смотрится, но я к этому не призываю, не мне решать, Богу виднее, с ушами мне лучше или без, или зачем у мужчины на теле волосы, как у обезьяны, а у женщины оно чистое, вроде как и не обезьяна вовсе, вот и смотришь снизу вверх, как на статую, как вдруг в каких-то местах — еще какая обезьяна-то! как я! только что — была нагая, а стала — голая, как я... но Ему виднее, зачем так делать, а не целиком как мраморных, и про уши Ему, конечно, виднее; а только — вдруг эта непроходящая боль к чему-то вообще иному, чем болезнь или здоровье, к чему-то вообще имеет отношение, и впрямь о чем-то сигналит, что есть, хоть мы его и не видим, как боль есть и стыд есть, хоть мы их не видим? А что, если мое душевное здоровье, которое мне предстоит обрести в школе госпожи Н.Н., — что, если оно еще более нездорово, чем любой душевный вывих? Кругом же — болезнь и болезнь, и,. может, если я мало что могу для других больных сделать, так — хотя бы не попру чужую болезнь своим выздоровлением.

В принципе я имею право хотеть вылечиться духовно — но я не уверен, что для этого обязательно надо (и имею ли право, если мне болезнь дана в удел? точнее, не так, а — если я имею право на болезнь? и не так, а — если болезнь имеет право на меня?) вылечиться от душевной болезни. Иногда, смотрю, это вроде как одно и то же. А иногда так посмотришь, это вещи до того разные, что им вместе делать нечего. Можно стать душевно здоровым до полной бессовестности.

И вообще, пусть госпожа Н.Н. сама сначала на себе это попробует, в смысле — любить без “возвышенного” и “низкого”, на постоянном, как она хочет, нуле вертикальной шкалы. А то пару раз, пока читаешь, возникает... не “голос”, успокойтесь, так, подголосок, что у нее самой чего-то с кем-то не вышло по учению (где-то в том месте, что ли, где она “не хочет быть прекрасной дамой”, и еще где-то, мне отчаянно мерещится о н а с а м а, а не как врач), или, наоборот, она учение начала создавать после того, как у нее не вышло... хотя, может, ощущение мое врет, Вы же все время хотите мне доказать (ну правда же, что, не так, что ли?), что мои самые верные и главные ощущения — врут, а Вам лучше знать, со стороны, тем более Вы такого добра, как я, навидались; тем более тогда это мое насчет нее — вообще нипочему возникло, может, она Мастер любви, потому что у женщин все не так, они... я, когда к нам еще гости приходили, пару раз слышал, как они между собой о своих мужьях говорят, снисходительно, точно как о маленьких, о детях, с которых что взять (тут Н.Н., выходит права, “инстинкт материнства мешает обожествлению любимого”); мужчины так не умеют... ну, может быть, кто-нибудь, я мало про это знаю, но в себе это хорошо чувствую, да, я это в себе несу: нельзя, любя женщину до зарезу, воспринимать ее снисходительно, не всерьез, типа “горизонтально” (как вот говорит Н.Н. — пришло ли бы кому-нибудь, дескать, в голову не любить черепаху из-за того, что кто-то ее уже любил обнаженной, ревновать там черепаху? — нет, не пришло бы, отвечаю, но ведь сравнение хромает, черепаха одетая в панцирь или голая — равна себе, а голый человек себе не равен, он — другой, в страсти он, совсем распахнутый, расстегнутый, сняв с себя все вертикальное, верхнее и исподнее, может быть до того непереносимо другим, чем за что ты его уважаешь, немного даже благоговеешь, проникаешься чувством его первородства, неотделимого от владения собой, от благородства сдержанности и достоинства дистанции... это тебе не черепаха, да вот, ее всякую можно без малейшего мучения любить, потому что она всегда черепаха, а человека — только когда... когда он не всхлип... всхлюп... свои ноги не задир... когда он человек! Царь! не лишающий себя по чужой или своей потливости-похотливости царского достоинства!), нельзя не возвышать ее до небес и не скрипеть зубами от боли, когда ее роняют в грязь (или она сама себя с кем-то), эта боль н и к о г д а н е п р о х о д и т, не получается ухмыльнуться и продолжать спокойно жить, когда маляр негодный тебе пачкает Мадонну Рафаэля, это нельзя, как жить с вывихнутой шеей; и отец все правильно через меня про это сказал — про “залапанность божества”, и что прекрасное — это эксклюзивное безобразное, “эксклюзивность срама”, памятник ему поставить; и главное — он, может, того и не зная, правильно обозначил (иначе я не въезжаю) единственное настоящее решение проблемы: не вычеркнуть ее прошлое и ее прошлых, но и не раскатывать “вертикаль в горизонталь”, в “нуль оценки”, а взять всех на себя и в себя в-местить, расширить душу. Вос-принять. И ими всеми, их глазами смотреть на нее — и не отрываться, пока не почувствуешь, что ты и э т о о-своил. И с этой болью в силах жить. И когда они станут — ты, хоть на какую-то часть (потому что это правда, мы все — это мы все, и значит, никаких “их” в каком-то серьезном смысле нет, “они” и “мы” — совсем одно, хоть и совсем другое... запутался, как всегда, но только это не как у Харрисона в “I, Me, Mine”, что-де “я” вообще нет, это фикция, хотя совсем рядом с этим, но совсем по-другому: “Я” есть, а “я” — фикция). И правильно он говорит, что ему это не по зубам. И никому не по силам. А должно стать по силам. Или не решать вообще эту проблему — кому повезло родиться без эго (а скорее просто без воображения), — или решать ее именно так, по-христиански. Что значит — по-христиански, если он

не был до того христианином, а говорит как раз о своем земном опыте, опыте до того? А это значит: решать ее правильно. А как правильно? А правильно всегда одно: когда невозможно так ее решить — и когда только так и можно ее решить. Когда “человекам это невозможно, Богу же все возможно”. Не мне судить, но скорее всего, думаю, будешь всю жизнь мучиться, вмещая всех ее бывших в себя. А кто сказал, что ты не должен всю жизнь мучиться — и радоваться: это и есть — ты любишь. Это ты вос-принимаешь. Роды нового человека, который в тебе же рождается. Только обычный человек родился — и родовым мукам конец. А новый человек рождается в старом до смерти, значит, и родовые муки — до смерти. Но это я так умом думаю. Я не практик. Мой отец был практик — и не мог выдерживать. Ну, и не учит. А Н.Н. берется научить, и еще отца обзывает “интеллигибельным подвидом основной популяции человечества”, это я вообще не понимаю что, приписывает ему “алчность”, а он совсем не был жадный, покупал все, что попросишь, кроме мороженого, и даже когда не просишь, покупал то то, то это, только мороженого у него не проси, но это у каждого свой пунктик, а она про него говорит “центростремительный эгоцентрик”, когда он не то что центро-, он вообще стремительным не был, ни таким уж эгоцентриком, потому что старался, как он говорил, себя видеть в третьем лице, а других — в первом. Как раз тут, где в лице отца Н.Н. вообще выступает против мужчин, тут-то и видно, что у нее самой что-то где-то не в порядке со своей, женской жизнью.

А спорим еще раз, я все-таки знаю, почему они вообще это изобретают? Что мир иной есть, но в этом мире (тем более, что это правда, но не вся, она так только начинается). То есть почему так падки на всякий дзен. Потому что люди чуткие чувствуют то, что люди умом умные типа академика Лосева — умом и понимали: нельзя мыслить не парами. Нет одного горячего, без холодного. Нельзя мыслить действительность этого мира, если играть по правилам, — без необходимой действительности мира иного. Или мыслишь и то, и это, или — ни того, ни другого, а пару пустяков. Так вот эти люди остро чувствуют парниковую тонкость пленки этого мира и как она так и продырявливается во всех местах ветками и острыми листьями из мира иного. Но чувство иного мира у них есть, а опыта связи с Высшим нет; вот они и уверены, что его вообще нет ни у кого и ни у чего — этого опыта Высшего. А есть то, что им известно по себе: у высших натур (таких, как они) есть горизонтальное “благоговение перед жизнью”. Это такая мистика без веры.

Вот и неправда то, что я сейчас сказал (заметили, чтобы за собой неправду обнаружить, ее только надо сначала назвать, в смысле, пишешь то, что считаешь правдой, — и сразу обнаруживаешь — вранье; хороший способ, в нем одно плохо — всегда задним числом, всегда уже поздно; некоторым этот способ не подходит, потому что им нравится себя уважать, но мне в самый раз, потому что я не держусь за свою правду и не уважаю себя за то, что правду всегда говорю, и не презираю себя за то, что вру, это я только решил про себя, что вертикаль будет поважнее и понужнее горизонтали, в главном, а что я там несу — это совсем не главная вещь, потому я и легко сам с собою соглашаюсь, что опять неправду сказал — если ясно это вижу, правды ради... а то бы, честно говоря по неправде, я бы самым лучшим пациентом был у госпожи Н.Н; шучу, кроме шуток). Вот и неправда: они изобретают это как раз, наоборот, потому, что у них е с т ь этот опыт связи. Только с кем? Я не про Н.Н. говорю, я про нее ничего не знаю, а вспомнить госпожу Блаватскую, вспомнить госпожу Рерих, так чего напраслину возводить: они с л ы ш а л и г о л о са . “Есть” учитель Мори или “нет”, но они его слышали — и в этом смысле он есть. А кто будет говорить, что они или страдали глюками, или вообще специально злонамеренные, то лучше тому помолчать, чтобы самого тем же не огрели в ответ.

Я этому почему верю — но не доверяю? Потому что я тоже слышал г о л о с, но он мне о б р а т н о е говорил.

Я о чем? То письмо, которое я ей послал и над которым она голову ломала, и написала, что обоих, и мужчину, и женщину, надо лечить, — а потом и припиши: да, все бы хорошо, но вот только — упорно слышится мне в мужчине женщина, а в женщине мужчина; и если это так — а поверьте мне (это в смысле — я ей должен поверить) — это так, то тогда, мол, лечить их бесполезно — они не дадутся, они в самом виду истины свернули за угол, решили, что исцелены и тем самым отказались от лечения и теперь неизлечимы, потому как лечить можно только истиной, а истина несовместима с комфортом, который они оба выбрали, приняв его за истину. Да, примерно этим сложноподчиненным предложением мне ответила Ваша госпожа (не в смысле наша Госпожа, как говорят Нотр Дам, или Либфрау, или Ауэ Леди, а просто — госпожа и госпожа)... так вот, то письмо от лица мужчины и женщины, которое я ей послал, это письмо моих покойных родителей, то есть, точнее, моего отца и его последней жены, которую я считаю матерью, которая заменила мне ту, что, родив меня, матерью не была. Об этом письме, составленном ими незадолго перед внезапною их смертью (которую оба, видимо. предчувствовали, а то бы не написали такую длинную бумагу, которую я рассматриваю как духовное завещание), Вы знаете, я Вам говорил и даже показывал, хотя Вы только проглядели. Но я не говорил Вам, что на самом деле никакого письма не было. То есть оно было, но п е р е д смертью они его не писали и мне не оставляли.

Но вот вскорости п о с л е их ухода я почувствовал неудержимое желание написать это письмо от их имени. Сначала я не мог понять своего желания: как я могу писать от имени обоих? Но оно не проходило, не давало мне покоя, ну, тогда я и начал, просто чтобы только от него отделаться. И вдруг они внутри-снаружи меня как заговорят, так что все время я вообще не думал, а просто попеременно слышал в себе то его, то ее. Я как слышал, как оно то поочередно, то вместе шло, так и записал, не всегда и разбирая, кто говорит; да и до сих пор совсем не все разбираю.

А теперь она и говорит: мужчина перевоплощается временами в женщину, а женщина в мужчину. До общности слов, выражений и знаков препинания.

А потом и говорит: беда в том, что оба сохраняют каждый свою формулу души как не требующую изменений. И это оттого, утверждает она, что оба расположились в жизни с комфортом, со всеми удобствами, для чего изобрели фигуру “неизвестного друга”. Которого нет, и потому интерактивная связь с ним невозможна, а значит — перед нами пустой и бесплодный “перенос” и “проекция” “остатка чувств”. И это вместо того, чтобы полюбить друг друга без дураков. В смысле — без “остатка”.

Она понимает вообще, Ваша Н.Н., что говорит? Она головой — думает?

Я вот, когда прочел, что записал, — подумал.

Думал-думал и ничего другого не удумал, кроме как — да ведь если Ваша Н.Н. права, т а к а я общность людей совершенно разных (я-то же знаю и отца, и “мать”), сошедшихся к тому же во второй половине жизни, когда уж поздно меняться, — такая со-общаемость, до взаимоперевоплощения, как раз и говорит, вопреки Н.Н., не о сохранении, а об изменении формулы души! А само это изменение безо всякого желания изменять и изменяться — говорит о появлении в их жизни чего-то, которого раньше, до их соединения, не было. О присутствии, а вовсе не об отсутствии в их жизни главного для них обоих: “неведомого друга”. “Неведомого”, но не “пустого” места на святом месте! И не из-обрели они его, а просто обрели.