Флакон чувств
Шрифт:
– Вы не похожа на медсестру.
– Вы очень внимательны.
– Вы Эбигейл?
– Да, – скромно ответила та, кончиком языка облизнув губы, как бывает, когда наконец-то дорвался до того, чего очень желанного.
– Флоренс?
– Нет.
– Странно. Мою сестру тоже зовут Эбигейл. Вот совпадение, правда? Присаживайтесь, зачем же стоять…
– Это я передала вам книгу.
– Но мне сказали…
– Знаю, – она уселась на стул возле кровати, расправила складки бело-голубого летнего платья и вскинула на него глаза, в голубизне которых будто парили облака, рассекаемыми красивым полетом хищных птиц, что не могут по слабости воли пустить когти, – врач
– Откуда вы меня знаете?
– Мы с вами познакомились не так уж давно, до вашей трагедии. В кафе, – ее тоненькие пальчики сжимали платье, она чувствовала, как ладони буквально полыхают огнем. – Меня попросил присмотреть за вами на первых пора.
– А как же моя сестра?
Эбигейл растерянно пожала плечами.
– Хотите чай? Тут очень вкусный чай, я такой никогда еще не пробовал.
– Хочу.
Флоренс потянулся к кнопке – Эбигейл опередила его и будто случайно провела тонким следом подушечкой пальца по мужской коже, вызвав, к своему разочарованию, лишь неодобрение.
Сестра явилась мгновенно, будто все это время подслушивала под дверью.
– Будьте любезны, принесите чай мисс…
– Мисс Уокер.
– Мисс Уокер тоже. И сахар не забудьте.
Сестра недовольно фыркнула и спустя пару минут вернулась с подносом, открытая дверь левым плечом.
– Ну как? Вкусно?
– Угу, – промычала та. В сущности, это был обычный заварной черный чай в пакетиках, не отличающийся изысканностью. Противный для тех, кто привык для более утонченным вкусам.
– Когда вы поправитесь, я угощу вас тоже отличным чаем.
– Мы познакомились в кафе?
Эбигейл утвердительно кивнула, ставя на одну треть пустую чашку на тумбочку рядом с чашкой Флоренса.
– Вы подсели ко мне за столик в кафе вчера вечером, а потом потеряли сознание и… Упали, – как-то стыдливо призналась она. – Я тогда так испугалась, не знала, за что взяться, то ли вам помогать, но как, тоже не знала, то ли вызывать скорую…
– Что мы пили тогда, в тот вечер?
Эбигейл потерла светлый лоб тыльной стороной ладони. Ее яркий облик и здоровое личико дисгармонировали с больничными палатами, тоже светлыми, только пропитанными болезнями, смертью и запахами чудотворных лекарств. Среди этого смрада погибели она представала ангелом, спустившимся проповедовать свалившимся с ног, извивающимся, подобно червям, от боли людям, рассчитывающим на знания других, здоровых, что учились лечить… Однако ангел сам же, искусно сбрасывая и надевая маски и костюмы, участвовал в дьявольском спектакле, написанным от скуки или ради высшей цели Раймсом.
– Не помню, совсем из головы вылетело.
– Это у вас-то из головы вылетело? – Он улыбнулся приятной детской улыбкой, от которой беспричинно поднимается настроение. – Я-то запамятовал настолько, что даже не помню самого себя, можете себе представить? Очнувшись, я смотрел на эти ладони, – Флоренс вытянул вперед обе руки, – и не признавал их. Не мои руки! Только проведя ночь наедине с ними, привык к ним, хотя они все равно до сих пор кажутся мне какими-то чужими. А с вами такое случалось?
– Нет.
– Просто вы помните все-все, – с иронией подметил тот. – Я вам завидую. Хотите, прочитаю любимые стихи?
– Хочу.
Он взялся за книгу, нужный стих отыскал сразу же – страница там была сильно измята, видно, пальцы перетирали ее несколько скучных часов подряд. В огромной палате, пронизанной одиночеством, мужской голос звучал ужасающе громко, непривычно, даже пугающе. Отбеленные стены, казалось,
– Красиво читаете и так просто, без тени стеснения.
– Роберт Фрост замечательный поэт.
– Да, вы тогда о нем еще в тот вечер говорили, вот я и решила снабдить вас стихами, чтобы не так скучали.
– О чем мы с вами еще говорили?
Девушка, задумавшись, замолчала, двигала вниз-вверх бровями и кончиком языка через каждые несколько секунд облизывала губы. В ожидании какого-никакого рассказа, способного восстановить хоть крошечные осколочек потерянной памяти, Эдмунд приподнялся, чтобы устроиться поудобнее. За стеной, в коридоре, раздавались торопливые шаги медсестер и редкие короткие переклички. В периоды затишья в палату спускалась такая глухая тишина, что даже тиканье маленьких тоненьких часов, нацеленных на ручку молоденькой девушки, можно было услышать даже в противоположном углу.
– Не помню, хоть убейте, наверное, это из-за страха. Помню, я тогда жутко устала, это все…
– Как же так? – Рассеянно пробубнил тот. – Ведь не могли же и вы потерять память!
– Очень сожалею, голова совсем дырявая, а с этой работой… Если бы я знала, что с вами случится, то набралась бы сил выслушать и записать вашу историю от “а” до “я”.
– Вы меня разочаровали.
Флоренс отвернул голову, уставился в окно, из которого были видны плоские верхушки домов и закругленные, словно сглаженные небом, деревья. В тех домах и схожих с ними миллионах других от тесноты ночи прячутся различные по внешности, роду занятий, вкусам прохожие, но всех их объединяет одно: они знают свою собственную историю и, потому, скорее всего, не осознают ее ценности. Что-то мечтают забыть, что-то повторить… Страшно, когда упущен разум, когда распылились копившиеся годами понятия, выстраивающиеся и редактирующиеся мнения, ценности, когда не имеешь ни малейшего представления о том, кто ты есть и для чего пригоден, когда на тебя смотрят как на типичного пациента, а ты захлебываешься в загадках о том, твое ли это тело и реально ли оно? Может, тело – призрак, случайно закутавшийся в пеленки из черт лица. Этот страх блуждал в груди Эдмунда и истошно выл на луну, отпугивая всякое желание говорить.
– А кем вы работаете? – Спросил тот, не в силах более выносить молчания, и так целый день и целую ночь ему компанию составляла тишина, которая ни за какие награды не выдавала ответы.
– Да так, детский психолог.
– А кем я работал?
– Вы не говорили, – выкрутилась та.
Снова давящее молчание, Флоренс светил на нее уставшими прожекторами глазами. Пару раз Эбигейл пыталась найти новую тему, но каждая умирала, так и не родившись. Наконец Эдмунд не выдержал:
– Сегодня я очень устал, думаю, мне стоит поспать пару часиков.
– Я зайду к вам на днях, а потом встречу вас на выписке, покажу город…
– Я дождусь сестру, она должна прийти сегодня.
– Да, точно, я и про нее уже забыла. Так будет лучше, – с горечью согласилась та. Напоследок, когда она встала и расправила платье, он отчаянно задал вопрос:
– Вы точно ничего не знаете о моей сестре?
– К сожалению.
Она не могла повернуться, зная, что эти любопытные глаза, изнывающие желанием узнать обо всем прошедшем, станут прожигать ее спину, будто прощаясь с единственным человеком, который способен пролить хоть какой-нибудь свет на мироустройство, и потому она отступала, медленно, как отступают от уставившейся на тебя опасности. Грудью же выдерживать взгляд Флоренса казалось менее сложным испытанием.