Флакон чувств
Шрифт:
– Это вам, возьмите, все было чудно, – вручал чаевые Эдмунд.
Механическим, бездумным жестом девушка переняла протянутую купюру: ее молодое личико в знак благодарности на мгновение озарилось яркой звездочкой и тут же потухло, нацепив маску измотанности за день.
– А вы красиво читаете, только я совсем не разбираюсь в стихах.
– Не беда, я и сам не эксперт, так, лишь слегка проникся некоторыми стихами. Если хотите, могу вас познакомить.
Девушка смущенно хихикнула и кивнула в знак согласия.
– За чашечкой кофе?
– Только без него, терпеть не могу кофе.
– И такое возможно?
– Как видите. Вот, возьмите мой номер, я буду ждать звонка с пяти часов.
Девушка наскоро начиркала номер, вырвала листок из блокнота
Эбигейл ревниво постукивала стопой правой ноги и незаметно кипела, хотя свист ненависти, прислушайся, буквально вырывался из ее горла. Какая-то стерва в фартуке одурачила мнимой заинтересованностью, возникшей исключительно в виде благодарности за незаслуженные чаевые, оскорбленно проклинала официантку та.
Разъяренная ревностью, она разорвала. Ожесточенно. Разорвала в клочья, но не бумажку, а салфетку. Осмелиться переступить черту боялась, хоть и понимала, что молоденькая официантка утерла ей нос.
– Все в порядке?
– Все в порядке, хотя порой такие чудеса творятся, диву даешься.
То ли от присужденной роли, то ли от настоящей капельки чувств Эбигейл, сама не понимая почему, уже с утра считала Флоренса завоеванным, собственностью, несмотря на то, что тот уверенно откланялся от задуманного курса спектакля, а тут вдруг стеклянный мир ее мечтаний пустил множество трещин, разрушился. Разом. Непонятно как…
Оставив посуду на произвол судьбы, они молча шагали по полупустынной улице, освещенной желтизной фонарных столбов. С темного неба скатывались, словно на паутинных нитях, звезды на землю – они тянулись настолько медленно, что человеческий глаз вовсе не воспринимал их движение… На пути встречались брошенные газеты с кричащими заголовками, всякие бумажки, иногда под ноги предательски, словно пытаясь подставить, бросались шуршащие обертки от шоколада…
На углу безлюдного перекрестка под красным светом светофора целовалась пара – Флоренс на мгновение захотел столкнуть Эбигейл в кусты и убежать подальше, затеряться среди бесконечности, чтобы его никогда и ни за что не нашли, чтобы навсегда укрыться от доктора Раймса и незнакомкой, спутанной с родной сестрой… Но разве можно сделать больно этому крошечному созданию, которое плетется рядом, понурив голову, вздрагивая от холодных язычков ветра, с одним только наивным желанием: помочь? Мысль оттолкнуть девушку обожгла Эдмунда. Он почти что отскочил в сторону, на проезжую часть, зашатался трухлявым деревом на бордюре – Эбигейл растерянно следила за мужской неуклюжестью: вытащить того за рукав к центру пешеходной части что-то не позволяла. То ли мелкая обида завывала голодным волком, то ли усталость, переквалифицировавшаяся в растерянность.
– Все в порядке? – Скрыто передразнила та, когда Флоренс вернулся на пешеходную часть.
– Разумеется, просто иногда такое скверное думается.
– Например?
– Куда уходят умершие?
Внезапный вопрос оглушил девушку ударом дубинки по голове. Она никогда и не думала о том, всегда спасалась бегством, оставляя позади незакопанные могилы с теми, кто ушел в мир иной. Сложность смирения со смертью буквально переполняла ее – швы тряпичной куклы трещали от порывающейся вырваться за пределы набивки. Замкнутая невозможность, выжидающая подходящего случая, чтобы нанести подлый удар в спину, не принятая за факт и потому не отпущенная на волю, где резвятся свободой те чувства, что отвечают за человеческое счастье и несчастье, что не загоняют в то убийственное состояние, от которого веревка и мыло кажутся милыми друзьями, единственно понимающими и разделяющими взгляды. Смерть одета в своеобразную красоту, которую слепо боятся. Может, смерть и скрывает за пеленой неизвестности, свои кощунства или, наоборот, благодеяния, но, во всяком случае, она, в отличие от жизни, никогда не показывает болезни, страдания и прочие пороки… Но Эбигейл вводили в ужасную дрожь эти вечные вопросы.
– Я… Не знаю…
– И я не знаю. И умершие ничего не знают, может, и я умерший?
Грудь девушки будто бы прессом сдавили, она с трудом
– Мне тяжело говорить… Но вы живой, в этом я больше всего уверена.
– А как проверить, если сомневаешься? Только попытавшись…
– Замолчите! Не смейте о том говорить! Вы… Вы и понять не можете глупость своих слов! Идиотские! Идиотские суждения! Для тех, кто кончен, кто настолько неблагодарен, кто избалован до неприличия так, что даже жизнь ему кажется какой-то чертовски дешевой некачественной игрой, – вспылила Эбигейл, остановившись и нависнув над Флоренсом. Сжатые ее кулачки побелели от злобы.
Какой-то прохожий, обративший внимание на кричащую девушку, поднимающуюся перед мужчиной на носочки, лишь, проходя мимо, помотал, закатив глаза, головой из стороны в сторону. Выслушивая, Флоренс лишь ухмылялся глупости с видом всезнающего мудреца, которого пытаются заставить поверить в неправильность заложенного фундамента мироустройства, не имея собственных теорий, но имея кажущиеся правильными доводы для опровержения.
– Вон и мой дом, – пару минут спустя облегченно выдохнула Эбигейл.
– Вы хотите, чтобы я зашел?
– Только если вы так хотите. Изначально я планировала передать вам пару книг.
Уже на крыльце, возле самой двери, Флоренс замер статуей.
– Подожду здесь.
Выходка обошлась неодобрительным взглядом, твердящим сомнения, из которых вытекают разочарования.
– Никуда не сбегу. Хотел бы сбежать – давно бы ушел, – заверил Флоренс Эбигейл, жестом предлагая той скорее зайти в дом.
Эбигейл нырнула за дверь, не закрыв ту полностью, будто бы оставляя наивное приглашение зайти в любой момент. Шаги маленьких ножек быстро затихли, и Эдмунд уединился с теменью, ночной прохладой и затишьем, транслирующим далекие жужжания моторов и редкие шаги то ли где-то поблизости, то ли на соседних улицах… Одиночество приятно покалывало в мозге, он облокотился о парапет, смотрел прямо перед собой – лишь бы куда-нибудь деть глаза – и чувствовал каждую недостающую деталь, а таких было множество. В какой-то телесной полости эхом от стенок отражалась пустота. Дискомфорт. Где затерявшийся пазл, складывающийся в общую картину личности? Где те лоскуты, что разъяренно оторвали от общего полотна и тем самым наградили его душевной уродливостью? А звезды, тем временем, какие красиво описывают гении литературы, застеснялись показываться: небо запачкалось в серости облаков.
– Вот, возьмите.
– Ваши любимые? – Девушка как-то несчастному кивнула в ответ. С ее кожи повеяло тоской разочарований. – Ну да, какие же еще можете дать.
– Это упрек?
– Нет.
– Я могла бы вынести другие, дурацкие.
– Как-нибудь в другой раз. Знаете, меня, пожалуй, не стоит провожать. Вы весь день со мной возились. Устали. Наверное. А я хочу пройтись один. Чтобы почувствовать этот вкус одиночества, как в том романе.
– И вы знаете, куда идти?
– Знаю. А если что, у меня карта с собой.
– Тогда спокойно ночи?
– Спокойной ночи.
Уверенно выплеснул Эдмунд и, минув лужайку, объятую покровом тени, очернившей яркие лепестки желтых тюльпанов, не оборачиваясь, зашагал по тротуару, не ощущая на плечах пристального взгляда девушки, полыхающей тусклым пламенем потерянности на одиноком крылечке.
Книги грелись подмышкой. Выражение лица Флоренса менялось в зависимости мыслей… Пустота внутри невольно убеждает в пустоте в округе. Когда не наполнено смыслом тело, когда время утомительно коротается любым способом в надежде скорее приблизить ожидаемое веселье, человеку среди окружающей действительности открывается идентичное отражение души: бессмысленное, бесцельное… С Эдмундом все обстояло куда сложнее: может, в прошлой жизни он и был никем – благодаря чему и угодил в роль подопытного, – но в новой благодаря потерянному прошлому он, не зная истинной сущности, наивно по-детски веровал в лучшее, не давая тому определения.