Фотография на память
Шрифт:
— Алло? — сказала трубка.
Голос он помнил. Сердце помнило.
Хрипловатый, раздраженный. Когда ссорились…
— Алька!!! — не веря, заорал Вадим, затылком ощущая, как недовольно морщится от крика человек за его спиной. — Алька, это ты?
— Блин, Вадим, — сказала Алька. — Кто еще? Это мой номер.
Горло стиснуло.
— Алька, — зашептал Вадим, — Алечка, вернись, пожалуйста! Ты слышишь? Вернись.
— Ты серьезно? То прогонял-прогонял…
Вадим уткнулся лбом в стену.
— Прости меня. Алька.
—
В трубку внезапно ворвался резко наплывший рев двигателя, жалобный визг покрышек, звук бьющего стекла, еще какие-то звуки — шипение, скрип, какое-то бульканье.
Затем стало тихо. Тихо и страшно.
Это прошлое, обмирая, понял Вадим. Это тогда. Это — тот самый день. Я звоню в четырнадцатое сентября.
Алька там сейчас умирает. Снова.
— Алька…
Тишина.
— Алька! — крикнул он, не надеясь дозваться.
— Блин, Вадька, — ожила трубка, — тут какой-то сумасшедший ездюк…
— Все.
Высокий человек прижал рычажки ладонью.
Алькин голос потух. В трубке зашипели помехи.
— Погодите, — растерянно произнес Вадим, — это же важно…
— Все, — твердо повторил человек.
— И что теперь?
Человек, казалось, задумался.
— Теперь? Возвращайся домой. Настройка… скоро произойдет.
— Но…
Стукнула дверь, и Вадим обнаружил, что стоит на крыльце, а ступеньки ведут в траншею. Пальцы высокого человека, казалось, все еще жмут плечо.
Я слышал Альку. Я слышал. По-настоящему. Я не сплю. Это значит — все? Пятая не нужна? И я могу…
Прихрамывая, он сошел на полоску земли.
Домой? Конечно же, домой! Если Алька… Господи, если Алька!.. Не думать! Не спугнуть! Ведь чудо же, нет? Телефон спасения — чудо, звонок — чудо. Фотографии! Можно же надеяться на еще одно?
Вадим заторопился.
Алька! Раскачивались дома и липы, ходуном ходила земля. Мир, похоже, предпринял новую попытку сбросить его с себя, накатывал слева и справа, толкал в спину, грозя захлестнуть, накрыть, выкинуть. Солнце бродило по небу, свихнувшись, кругами. По часовой и против. Трещал, выламываясь, асфальт. Гнилым золотом осыпались листья. Воздух приобрел удушливую сладость, забился в горло.
Где же горечь?
Вадима то прижимало к тропе, то подбрасывало вверх, ветер хлестал его по щекам, а песок искорками колол глаза.
В конце концов, мир застонал, скорчился и раздался в стороны, а Вадим удивленно остановился между двумя одинаковыми гаражами с одинаковыми потеками ржавчины. У двух одинаковых ворот лежали шины-двойники, у двух идентичных горок щебня валялись мятые алюминевые близнецы из-под колы.
Раздвоенность не исчезла даже когда Вадим мотнул головой.
Несколько шагов. Две канавы, четыре контейнера, две полуразвалившихся стены, две эстакады. Правда, с эстакадами не все было гладко — на одной вместо горбатого "москвича" стояли "жигули".
Странно. Будто две версии мира. Почти не отличимые,
Вдалеке подрагивали силуты одинаковых высоток.
Все равно, домой, домой! Вадим заковылял между двойниками. Десять метров по тонкой разделительной линии. Двадцать. Одиннадцатый-б. Одиннадцатый-а. Замаячила площадка с мальчишками и зеркальное ее отражение, замаячила щель. Одна.
В спину неожиданно дохнуло холодом.
Вадим обернулся, и на его глазах со звуком лопающегося мыльного пузыря слиплись липы, слиплись два гаража в один, слиплась тропа и камни, и одуванчики, и облака, и листья, и доски, и надписи, и сам свет.
Хлоп. Хлоп. Хлоп. Все ближе и ближе.
В хлопках чувствовалась неотвратимость. Хлоп. Две канавы в десяти метрах сложились в одну. А одного его во что сложит? В ничто?
Вадим побежал.
Он почти успел добраться до площадки, когда очередной хлопок произошел впереди, два железобетонных столба стремительно соединились в один, и этот, единственный, выступил ему навстречу — ни свернуть, ни затормозить.
Удар пришелся в скулу и в грудь. Влет.
Воздух вышибло из легких, резко дернуло глаз, боль сверкнула молнией. Вадим упал. Но прежде, чем потерять сознание, услышал, как над ним, будто издалека, говорят мальчишки.
— Ух ты, — сказал один, — мужик в столб, с разбегу! Видел?
— Не-а, — ответил второй.
— И я, блин, не снял…
— Он просыпается?
— Кажется, да.
Голоса были тихие, на грани слышимости. Голоса проникали сквозь пленку забытья и тянули его из вязкой, тесной, ограниченной темноты.
Один голос он, кажется, когда-то знал.
— Смотрите, у него глаз!
— Девушка, вы бы убрали фотоаппарат.
— Я хочу снять момент пробуждения.
— Что?
Вадим рванулся из темноты и из постели. Всколоченный, перебинтованный, с левой, упрятанной в гипс рукой.
— Алька!
— Блин, кадр мне испортил.
— Алька.
Он облапил Альку, неуклюже, как смог, прижал к себе. Вот она, господи, вот она, рядом. Живая. Теплая. С "Никоном", больно упершимся в живот. Пахнущая горьким сентябрем и чем-то весенне-цветочным. В джинсах и толстом сером свитере. Том самом, с белыми галочками.
Живая.
Ему сделалось так хорошо, так светло и спокойно, что он едва не поверил, что это сон. Жалко, если бы это был сон.
— Ущипни меня, — попросил он Альку.
— Так? — отстранившись, Алька ущипнула гипс.
— Нет, по-настоящему.
— Пожалуйста. — Щеку куснуло. — Доволен?
— И поцелуй.
Серые Алькины глаза сощурились.
— Десять дней бегал, а теперь целуй тебя, да? Помнишь, ты позвонил? Меня тогда еще какой-то идиот…
— Десять? — выдохнул Вадим.
— Да!
И Алька, железная Алька, которая могла загнуть трехэтажный, шмыгнула красным носом.