Французский детектив
Шрифт:
— Я уверен в этом. Только какая-то неизвестная нам тайна заставляет его молчать.
— Его интеллектуальные способности, которые вы развивали в течение многих лет, действительно очень высокого уровня?
— Жак — один из самых организованных умов, какие я когда-либо встречал в течение своей долгой жизни.
— Вывод, следовательно, простой: все, что делает Жак Вотье, он делает умышленно. Что вы думаете о его романе «Одинокий»?
— Я о нем такого же хорошего мнения, как и все, кто его прочел без предвзятости, — ответил старик мягко.
— Он написал его один или с чьей-либо помощью?
— Жак написал свою книгу алфавитом Брайля исключительно сам. Моя роль сводилась только к тому, чтобы переписать ее с помощью обычного алфавита.
— Считаете
— Я думаю, что да… Это одна из причин, не позволяющая мне допустить, чтобы человеку, написавшему такие превосходные страницы о милосердии, могла даже на мгновение прийти мысль причинить зло ближнему.
— Среди этих страниц, квалифицируемых свидетелем как «превосходные», — заметил генеральный адвокат, — есть и посвященные собственной семье автора, которые с моральной точки зрения обычному читателю могут показаться довольно сомнительными.
— Я всегда сожалел об этом, — признался Ивон Роделек. — Но мои попытки уговорить Жака исключить некоторые страницы оказались напрасными. Юный автор неизменно отвечал: «Я написал и всегда буду писать только то, что я думаю, иначе я был бы неискренним по отношению к себе самому».
— Суд благодарит вас, мсье Роделек, и считает необходимым отметить, прежде чем вы покинете зал заседаний, важность того благородного дела, которым вы с вашими сотрудниками заняты в тиши института в Санаке.
— Я предпочел бы, господин председатель, — ответил старик угасшим голосом, — никогда не удостаиваться подобной похвалы в таком месте и при таких обстоятельствах.
Сгорбившись и опустив голову, Ивон Роделек направился к выходу. Этот прекрасный человек не сознавал, какое впечатление его спокойные и взвешенные, трогательные в своей искренности показания произвели на суд, присяжных и всех присутствующих.
Даниель Жени испытывала те же чувства, что и большинство из находившихся в зале людей. Даже не прилагая особых усилий, благодаря только своему здравому смыслу и благородству, директор института пролил свет на темную до тех пор личность подсудимого. Кульминацией в его долгом выступлении был тот момент, когда у обвиняемого после прямого вопроса учителя потекли из потухших глаз слезы. Завеса вдруг спала, и Даниель, как и многие другие, подумала, что сильный человек, способный плакать, должен иметь сердце. Эта мысль резко ослабила впечатление от животной физиономии, сквозь которую стало вдруг проглядывать человеческое лицо. Она убеждала себя, что слезы сделали Вотье почти красивым. Может быть, ей это только казалось? Однако она была уверена, что заметила в ту минуту выражение чувства на грубом, бесстрастном лице. У нее было ощущение, что слепоглухонемой видел и слышал лучше, чем нормальные люди, — таким внезапно открытым выглядело его лицо.
Впрочем, это была только искра, которую усилием воли Вотье быстро погасил и снова надел маску бесчувственного монстра. Теперь, снова всматриваясь в него, Даниель спрашивала себя, не стала ли она, как и все присутствующие, жертвой коллективной галлюцинации? Но нет, «зверь» плакал…
— Доктор Дерво, — сказал председатель после традиционного выяснения личности свидетеля, — нам известно, что, имея обширную клиентуру в Лиможе, вы работаете одновременно в институте в Санаке, где бываете три раза в неделю для оказания медицинской помощи воспитанникам. Следовательно, когда в этом была нужда, вам приходилось лечить Жака Вотье?
— Да, действительно. Но я должен сразу сказать суду, что благодаря своим исключительным физическим данным Жак Вотье почти никогда не болел. На другой день по прибытии в Санак я тщательно его обследовал в присутствии мсье Роделека. Состояние здоровья ребенка было нормальным. Впоследствии он удивительно быстро развился. Поэтому мсье Роделек без всяких опасений мог заниматься его воспитанием, в чем он достиг замечательных успехов.
— Свидетель считает, что воспитание, данное Жаку Вотье мсье Роделеком, — замечательное? — с иронией спросил генеральный адвокат Бертье.
— Надо быть просто недобросовестным,
Мсье Роделек ответил, что если мне положено заниматься телом Жака, то он займется его душой. «Вдвоем мы прекрасно сделаем то, что нужно», — заключил он. И вот теперь, несмотря на видимость, свидетельствующую против нас, я продолжаю упорно думать, что мсье Роделек и я прекрасно сделали свою работу.
— То есть, если суд понимает правильно, — резюмировал генеральный адвокат Бертье, — свидетель готов разделить с мсье Роделеком ответственность за воспитание Жака Вотье, приведшее его к преступлению?
— Я горжусь тем, — резко ответил доктор Дерво, — что в течение многих лет работал с человеком такого масштаба, как Ивон Роделек, помогая ему облегчить судьбу несчастных детей, и категорически протестую, когда, обвиняя, справедливо или несправедливо, одного из этих детей в преступлении, хотят заставить думать, что оно является закономерным следствием воспитания, полученного в Санаке. Это безумие! Поверьте, господа, если бы этих зверенышей не подобрал и не воспитал такой человек, как Ивон Роделек, они, по мере того как возрастали и увеличивались их желания и аппетиты в хаосе животной жизни, становились бы страшной опасностью, даже бичом для общества. Мир должен благодарить таких людей, как Ивон Роделек. И я утверждаю: если есть на земле школа, совершенно несовместимая с какой бы то ни было преступностью, так это — институт в Санаке, где главный принцип воспитания детей — любовь к ближнему.
— Суд, — заявил председатель, — только что публично воздал должное мсье Роделеку, чтобы показать, что он ни на мгновение не ставит под сомнение качество его воспитания. Поскольку вы были врачом в институте, не могли бы вы нам объяснить природу некоторых неожиданных рефлексов Жака Вотье, вроде его попытки самоубийства после первого свидания с матерью?
— Этот случай надолго меня озадачил. Мы много говорили об этом с мсье Роделеком и согласились в одном: паническое бегство ребенка от матери доказывает, что отвращение к ней — а это именно отвращение — очень давнего происхождения. За несколько месяцев мсье Роделеку с его редким терпением удалось изменить чувства Жака. К несчастью, в своем стремлении сделать добро воспитатель, по-видимому, слишком идеализировал понятие «мать» в возбужденном сознании ребенка. Входя в приемную, где его ждала воображаемая чудесная мама, он надеялся встретиться почти с идеальным существом. Но, подойдя к мадам Вотье и почувствовав ее запах, он резко изменился в лице. Он мгновенно вспомнил, что это присутствие ему ненавистно, и в то же время понял, что эта ненавистная женщина и есть та самая идеальная мать, представление о которой ему — не без труда, правда, — внушил мсье Роделек. Он был потрясен. Ивон Роделек в тот же вечер признавался мне: «Это ужасно, доктор. Ребенок убежден, что я его обманул, внушая идеальное представление о человеке, который таковым для него не был. Если эти сомнения в отношении меня не развеются, я ничего не смогу от него добиться. Вы так же, как и я, знаете, что никогда нельзя обманывать доверие нормального ребенка и тем более — ненормального. Вся моя система построена на абсолютном доверии ученика к учителю. Вы сами увидите, что положение тяжелое. Помогите мне, доктор».