Фрейлина

Боль беспристрастно отражают зеркала,

Свечные слезы остывают медленно.

Во тьме поникнув безучастно, дерева

Роняют листья в переплет оконный. Ветрено.

Едва зажжен камин, сквозя сырым дымком.

Тепло огня не раздражает и не радует,

В ушах слова-убийцы — шепотком.

Ответить дерзко бы, да сердце больно падает.

Замкнув уста и взор ресницами прикрыв,

Я тихо усмехнусь, игру продолжив веером,

Отправлю прочь бежать несдержанный

И отомщу. Уже сегодня вечером.

Сломать легко, мой свет — воздвигнуть тяжело.

Попробуй вновь, ведь я уверена — попробуешь.

И вот тогда я улыбнусь тебе светло,

Еще не знаю… в зале бальном иль с надгробия.

— Таис, Таисия… Боже мой! — нервный женский всхлип закончился стоном: — Ты же погубишь и меня, мерзавка! Очнись немедленно!

Разлепить веки получилось, сфокусировать взгляд нет — болело… кажется всё.

— Сейчас придут… кто-то, или даже сама… Не смей, слышишь?! Только не смей проговориться о том, что мы с тобой выходили…

Рваные фразы всегда воспринимаются трудно. Пытаясь вникнуть в их смысл, я, кажется, вся превратилась в слух. И уловила еще какой-то, пока невнятный шум: словно звуки шагов нескольких человек и тихие неразборчивые голоса. И вот они совсем приблизились, стихли… Сквозь полу-слипшиеся ресницы видны только вытянутые темные пятна. Виноват свет из окна — яркий, как раз против того места, где нахожусь я. И будто прямо из этого света, обретая цвета и формы, возникли женские фигуры — одна, еще…

— Всемилостивая государыня… — послышалось откуда-то сбоку вместе с быстрым шелестом. Воображение сразу же подкинуло вид вздувшихся при быстром приседании юбок. Помнилось такое… как научный сотрудник экспозиционного отдела, я несколько раз присутствовала на инсценировках старинных балов в дворцовых интерьерах. И вот это сейчас — тоже…

— Она пришла в себя? Что-нибудь говорила? — тормознул гениальное озарение женский голос с легким иностранным акцентом.

— Нет, но… уже смотрела, — нервничал свежий девичий голосок — тот самый, велевший Таисии молчать.

— Все выйдите.

Послушный шорох, дружный топот каблучков, стук дверной створки…

— И что прикажешь с тобой делать? — судя по звукам, женщина присела у моей кровати.

Я осторожно шевельнулась. Будто ничего больше не кружилось и не плыло перед глазами, но поднять взгляд, чтобы посмотреть ей в лицо, было невозможно… немыслимо — как в затянувшемся кошмарном сне. В нем я себя и чувствовала.

— Дай знать, если принимаешь мою речь умом, Таисия, — почувствовала я касание к ладони — ее легонько сжали: — Сожми в ответ, если находишься в разуме.

Господи-Боже… Чушь собачья! Так не бывает… плыли перед глазами складки сизо-голубого шелка. Я моргнула раз и два… но пелена не исчезала. Я плакала — удивительное дело! От слабости и бессилия, непонимания или страха? Но да! Уже и не помню, когда последний раз… И машинально, хоть и обращались не ко мне… в ответ на касание попыталась сжать чужие прохладные пальцы. У меня получилось.

— Wunderbar, — прозвучало одобрительно. Какие-то секунды я адаптировалась к чужому языку — дальше женщина говорила уже на дойче: — Скажи, знаешь ли ты о сути услуги,

— Уу, — получилось выдавить в отрицательном смысле. Голос еще не слушался, хотя я и пыталась… горло саднило. Ничего я не знала. И не понимала тоже.

— Хорошо… — чуть помолчав, женщина продолжила: — Мною многое ей обещано и ни в коем разе не в обход законности, поскольку я — единое с мужем. Но раз уж так удачно совпало, что он отказался от привычного представления о единстве исторических судеб русского и европейского народов… и, полагая себя первым слугой своего государства, считает своей обязанностью лично разрешать все существенные дела его, обратившись лицом к своему народу и его истории… Российскому престолу нужны не своевольные умники, а верно подданные, Таисия. И я считала до сих пор, что, давая возможность возродиться в твоих будущих сыновьях княжескому роду Шонуровых… Рассчитывала, отдарившись заодно за услугу, в будущем получить в лице твоих детей верных подданных — на все времена. И что же я ныне наблюдаю?! — почти шипела она, склоняясь к моему уху.

— Ш-ш-то? — морозило на нервах. Потому что я не Таисия, потому что потерялась во всем этом…

— Вот и ответь — что это было? Неужто вместо послушной разумной девицы, радеющей за свой род, я приблизила к своей дочери самоубийцу? И это накануне свадьбы великой княжны, когда двор полон иностранных гостей! Ты позора Ольге желаешь? Что тебя подвигло, как ты посмела?! В ответ на всю мою доброту и милость. А уж если Николай Павлович узнает о делах сих… так что это было? — повторила она, — как ты оказалась в воде? Более того — тебя видели! Как ты шагнула. Не смей лгать!

— Боже упаси! — выдохнула я с облегчением. Хоть что-то стало понятно — в чем именно меня обвиняют (с ума сойти!) Это дало силы взглянуть наконец в бледное лицо напротив.

Узнавая его…

И даже голос прорезался, хотя язык еще еле ворочался: — Никогда… помилуйте, что вы такое… всем-милостивая государыня? — проснулся и правильно реагировал на происходящее мозг. Сердце зашлось на вдохе и понеслось, как бешеное.

Такого быть не могло!

На меня в упор смотрела она — императрица Александра Федоровна, до принятия православия Фредерика Луиза Шарлотта Вильгельмина, принцесса Прусская, жена Николая I. Я хорошо помнила внешность этой женщины, потому что каждый день и не раз видела ее портреты. И не один, а в разном возрасте. Глядя в упор или только пройдясь взглядом — неважно! Пускай они и приукрашивали оригинал, сейчас это было особенно заметно, но!

Точно она — Александра Федоровна! — задохнулась я ощущениями. С ума сойти!

Грациозный бальный мотылек, белая роза… так называли ее в молодости, поскольку она обожала белые платья. Сейчас — болезненно худая женщина в возрасте женской осени. С жестко поджатыми тонкими губами — почти всегда, в попытке унять лицевой тик, делающий лицо с правильными чертами неприятным. Вот и сейчас… в силу испытываемых эмоций, наверное, но она не справлялась — даже голова слегка подергивалась.

Это она, она, она! — топило меня удивлением, восторгом и сразу виной, потому что сейчас она нервничала из-за меня. Или Таисии, которой меня считала — неважно.